стиля жизни шаха, запрета на чадру, введенного его отцом, любви шаха к ночным клубам и собакам, которых он держал дома (в исламе собаки считаются нечистыми). Они выступали против фильмов, музыки, романов, высмеивали идею индивидуальных прав.
Испугавшись беспорядков, правительство пошло на попятный и отменило принятый в октябре закон. Но шах сдаваться не собирался. Вскоре он выступил с новой, более всеобъемлющей программой под названием «белая революция» и решил протестировать ее на референдуме.
Белая революция включала ряд мер по модернизации: раздачу земельных участков крестьянам; право голоса для женщин, право выдвигаться в парламент и местные органы власти; национализацию природных ресурсов; программу ликвидации безграмотности в удаленных городках и деревнях; схему распределения прибыли для промышленных предприятий, в которой рабочим доставалась бы часть дохода фабрик. Оппоненты шаха подчеркивали, что программа была разработана с одобрения и при активной поддержке президента Кеннеди. Впрочем, даже некоторые представители оппозиции поддержали белую революцию, посчитав прогрессивными ее основные постулаты. Другие же считали, что революция «сверху» не сможет решить многочисленные проблемы государства.
Референдум назначили на 26 января 1963 года. Переворот 1953 года, в результате которого был свергнут Моссадег, а шах вернулся к власти, ослабил позиции националистов и левых. Что касается религиозных лидеров, те незаметно заручались поддержкой влиятельных базаари (традиционных коммерсантов) и религиозных семинарий. 23 января последователи Хомейни в знак протеста закрыли лавки на базаре. Последовали марши и провокационные проповеди с кафедр, стычки толп с полицейскими и насильственные протесты в религиозном городе Кум. Протесты в итоге привели к закрытию семинарий.
Между проживанием исторического момента и размышлениями о его последствиях – большая разница. В моей памяти многочисленные события той весны и лета почему-то вместились в первые июньские дни и завершились так называемым восстанием 5 июня. Те из нас, кто стал тогдашними свидетелями происходящего, разумеется, не могли осмыслить значимость событий. Эти дни запомнились мне чередой лихорадочных моментов, случайным набором кадров, которые необходимо было смонтировать и организовать в некую последовательность, и лишь тогда что-то начинало проясняться. Впрочем, даже тогда я понимала, что происходит нечто важное. Я впервые воочию увидела разлом между традиционным и современным мирами, сосуществование которых я прежде воспринимала как должное. А теперь я понимаю, что в 1963 году в миниатюре разыгрывались грядущие события Исламской революции 1979 года.
Мое представление о традиционных мусульманах сложилось под влиянием отцовской семьи, людей строгих и непоколебимых в соблюдении религиозных ритуалов, но гибких и терпимых к интеллектуальным экспериментам своих детей. Бабушка, папина мама, с любовью и состраданием относилась ко всем детям независимо от того, верили те в Бога или нет. Мои исфаханские кузины не возражали против предоставления женщинам права голоса. Каждый день их настигал парадокс собственного существования: они были современными образованными женщинами, соблюдавшими все ограничения традиционного образа жизни по собственному желанию. Кто же были эти люди, придерживавшиеся столь радикальных взглядов и клеймившие проститутками женщин вроде моей матери?
Атмосфера во время прихода гостей в нашем доме стала нервной, как и по всей стране. Отец был занят больше обычного. Вдобавок к обязанностям мэра его назначили главой Конгресса свободных мужчин и женщин – группы, в чьи задачи входило сформировать общественную поддержку шахских реформ и составить список кандидатов в новое правительство. Это еще больше оттолкнуло моих молодых дядей и кузенов, которые хоть и не бунтовали в открытую, но к шахскому правительству относились с неодобрением. Мамины кофейные посиделки теперь проходили под непривычный аккомпанемент постоянного стука в дверь.
В дискуссиях родителей с друзьями постоянно возникал вопрос: а какой он, настоящий Иран? Что более легитимно: старинные традиции, на которых основывалась власть шаха, или строгие мусульманские принципы аятоллы Хомейни? Размышляя над этими вопросами, которые мои родители и их друзья обсуждали так много раз в разные моменты моей жизни, я хочу добавить несколько и от себя: а как же Фирдоуси и его чувственные героини, как же доисламские герои и цари? Как же сатирический поэт конца XIX – начала XX века Иредж-Мирза и его эротическая сатира на священников и лицемерие религиозных деятелей? Как же Омар Хайям, поэт-астролог и агностик, побуждавший читателей бороться с недолговечностью жизни, попивая вино и занимаясь любовью, или великие мистики Руми и Хафиз, чьи великолепные стихи – не что иное, как бунт против религиозной ортодоксии?
«Не доверяйте хитрым клерикалам: обман – их хлеб». Я до сих пор слышу раздающиеся в нашей гостиной голоса. «Разве можно верить шаху, когда тот говорит, что хочет дать женщинам право голоса? А у мужчин в нашей стране есть право голоса? Сколько свободных выборов было проведено в этой стране за последние десять лет?» Подобные аргументы слышались снова и снова; раз за разом гости возвращались к вопросам доверия и непостоянства иранского народа, который горячо поддерживает то одного лидера, то другого, его злейшего врага. Многие удивлялись агрессивности сторонников аятоллы Хомейни: те организовали свои народные дружины, избивали женщин с непокрытыми головами и поджигали госучреждения.
Особенно ярко отпечатался в моей памяти один комментарий, произнесенный тем летом господином Мешгином, репортером. Возможно, я запомнила его потому, что лишь много лет спустя поняла, насколько он был прав. «Меня поражает не степень влияния религиозных лидеров, а то, за какой короткий срок нашими умами полностью овладели светские правители», – сказал он. Мешгин не дожил до того дня, когда его слова подтвердились, – он умер от рака всего через несколько лет после описанных событий, – однако суть в том, что даже после Исламской революции в образовании и культуре доминировала светская нерелигиозная элита. В этих сферах священно-служители оставались уязвимыми, и постепенно именно благодаря образованию и культуре секуляризм вернулся и утвердился вновь; отчасти в этом была заслуга самих исламистов, упорно боровшихся с культурой и образованием.
В ходе одной их таких встреч и разгоряченных обсуждений я впервые встретила нового приятеля родителей – мужчину яркой внешности с редеющими волосами и низким громким голосом, который давал о себе знать задолго до появления в комнате. Он мне сразу не понравился. Он страдал лишним весом, живот вываливался из мятой белой рубашки, а галстук, казалось, его душит. Больше всего мне запомнились его глаза: те выскакивали из орбит и таращились на меня с похотливой алчностью. Все в нем казалось заряженным демонической энергией, будто внутри него жил злой джинн и пытался вырваться наружу. Его звали господин Рахман.
Рахман был торговцем коврами и, по слухам, обладал сверхъестественными способностями: умел вызывать духов и предсказывать будущее на Коране. Вскоре он стал первым доверенным лицом моей матери. Родители познакомились с ним через одного из маминых родственников. При встрече с ним
