Ритуся, миленькая! Сегодня уже неделя, как я от тебя уехал. Я уже успел соскучиться по тебе, часто-часто думаю о тебе, а ты мне все не пишешь. Каждый день я глазами ищу, придя домой, на письменном столе письмо и каждый день ничего там так и не нахожу. Может быть, на тебя напали бандиты, когда ты возвращалась с вокзала, может быть, ты заболела? Видишь, Риток, какие мне мысли приходят. А может быть, ты была в том Наркомпросе, который взорвался и сгорел (правда, он сгорел в Харькове, но ведь и я христианин, а чуть не погиб в синагоге, когда она горела).
Нет, Риточик, без шуток, немедленно напиши, как ты поживаешь, что было в понедельник. Ты молчишь, и мне кажется, что ты думаешь, что к этому вопросу отношусь с холодностью и безразличием мудрого человека. Совсем, конечно, нет. Мысль о том, что с тобой, мысль о понедельнике приводит и интересует меня не только как меня, не только как мужчину, но и как твоего мужа. Думаю о тебе с лаской и любовью и чувствую, что твою печаль способен перенести, как свою, твою боль почувствовать, как свою. Итак, будь здорова.
До свидания. Твой В.
Для переезда с Денежного переулка на Мясницкую Василий Николаевич на несколько дней приезжал из Киева и помог перевезти вещи. Мы были счастливы свиданием, но он был вынужден опять уехать. У меня осталась жить его няня Анна Ивановна. В начале мая, на Пасху, я поехала в Киев. Пробыла несколько дней и вернулась в Москву. Из Киева Василий Николаевич продолжал писать мне хорошие письма. Я была так занята Библиотекой, что писала ему редко.
Киев, 9 мая Ритося миленькая, родная жена!
Уехала ты, и опять жизнь потекла по старому холостяцкому руслу… Но есть одно новое в этой жизни — это постоянная мысль о тебе. А это не та мысль — работа воображения, которая приводила в трепет год тому назад, а та, которая перешла в привычку и во время работы и во время отдыха переноситься к тебе, примерять то, что вокруг меня и во мне, к тебе. Наша близость в последнюю нашу встречу до того увеличилась, принявши постоянную и прочную форму, что я чувствую, как влечение мое к тебе сделалось более требовательным и активным. Но это чувство требует для себя питания, поэтому с каждым днем для меня все яснее и яснее, как нужны для нас встречи. Отклонение от этого пути вызывает во мне борьбу, и поэтому сейчас хочу одного, чтобы с тобой опять увидеться, и мысль о том, что летом мы опять будем вместе, мне особенно мила. Первая половина твоего письма о счастье личной жизни доставила мне огромное удовольствие. Читая, я чувствовал тебя такой близкой, такой родной. Видишь, ты готова даже переехать сюда. Нет, Ритося, голубые мои глазки! Я не буду тянуть, чтобы только перетянуть. Будет так, как будет лучше…
Желаю тебе благополучно и спокойно разрешить квартирный вопрос. Посылаю тебе свою личную книжку с документом об откомандировании. Не знаю, удастся ли что-либо сделать. Если удастся, то немедленно вышлю.
Посылаю тебе то, чего ты хотела. Знаю, что тебе трудно угодить, но могу с уверенностью сказать, что лучшего в Киеве нет и что если я тебе не передаю головных шпилек, то только потому, что в Киеве ни одной роговой шпильки не найдешь. Впрочем, еще остался необследованным Подол. А как ты себя чувствуешь? Как поживает Де-де? Очень шалит, или ведет себя как воспитанная паинька? Крепко целую тебя!.. Славная моя!
Твой В.
Лето — июль 1924 года — я провела в Киеве и жила у Василия Николаевича. Там я впервые встретила Любовь Рыжкову, первую его любовь. Она с матерью была в гостях у Марии Матвеевны. Я чувствовала себя победительницей и восприняла ее без чувства ревности.
10 августа 1924 года Василий Николаевич приехал из Киева в Москву и уже навсегда. Пришел с вокзала на Мясницкую на рассвете. Я его ожидала у открытого окна. Чувство любви и счастья преобладало над всем. В августе же мы ездили на 10 дней в Петроград. Это были наши "медовые десять дней".
В начале революции я, как и все, стала было критически относиться к старому. Но "нового" я тоже толком не знала и не разделяла и, уж конечно, благодаря пуританскому воспитанию была против совершенно недопустимых идей, вроде "Долой стыд", когда ходили по улицам чуть ли не голыми. Но что-то новое мне хотелось принять. И вот в 1918–1919 годах мне попалась книга А.М.Коллонтай "Мораль и рабочий класс". Я ее прочла, многого не поняла. Но поняла, что брак это что-то нужное и честное, что он должен. заключаться по любви, по обоюдному согласию. В моей семье как раз было все не так: мои родители плохо жили друг с другом. Мама не любила папу. Они были совсем разными людьми. Мама — рафинированная интеллигентка, папа — чиновник. А у родителей подруг я видела ложные браки — внешне казалось, что все хорошо, а на стороне — любовники или любовницы и ужасное недружелюбие супругов. Одним словом, все это вместе взятое заставляло меня думать о том, как я буду строить свою собственную жизнь. И вот здесь появилась новая мораль Коллонтай — жить в браке на свободных началах. Но вместе с тем быть верными супругами. Это самое главное. Но в чем свобода? Церковного брака, по Коллонтай, не нужно. Это понятно. Жить надо в отдельных квартирах, чуть ли не в разных городах. Любить друг друга и приезжать друг к другу… Это было понять труднее. Коллонтай проповедовала однолюбие, но свободное, — жить отдельно, но быть верными супругами, а детей отдавать в детские сады или совместно воспитывать, не иметь общих денег, одной кухни, что, по Коллонтай, портит жизнь. Мне казалось в то время, что она умный человек, и я много думала о ее идеях. Коллонтай, безусловно, определяла мое сознание в 1918–1919 годах. Но к моменту моего замужества это увлечение уже было позади.
И вот в середине 1930-х годов Александра Михайловна как-то зашла в Библиотеку. Я восторженно ее встретила. Она очень удивилась такому радушию. Я рассказала ей, что в юности была увлечена ее идеями. Александра Михайловна меня и спрашивает: "Ну и что, вы по моему совету действовали?" Я опустила глаза и сказала: "Нет". И рассказала, что мы с мужем действительно первые несколько месяцев нашей супружеской жизни жили в разных городах — я в Москве, он — в Киеве, но я только и думала о том, чтобы он поскорее приехал ко мне. И все равно где жить: в подвале, на чердаке, где угодно, но только быть вместе. На это она сказала: "Ну вот, видите, значит, я не сыграла в вашей жизни никакой роли…" Я помню, она была очень хорошо одета: строгий черный костюм с черной же бабочкой, такого немного мужского типа. Она была еще интересна в свои 60 лет. После этого мы встречались несколько раз, но вскоре она уехала послом в Швецию.
В августе 1924 года переехала к нам в Москву и Анна Ивановна. Она прожила у нас более 20 лет до своей кончины в 1946 году. В семье Москаленко она провела всю свою трудовую жизнь, начавшуюся в пятнадцатилетием возрасте. Она была для нас как родная. Вырастила наших детей — сына Адриана и дочь Марианну.
