Благонравов подробно доложил о результатах расследования, которое он проводил на телеграфе. Станция прекрасно оборудована, но из-за разгильдяйства начальника отдела связи завалена недоставленными депешами — 2290 штук. Спешные и неспешные бумаги свалены в одну кучу. Половину из них свободно можно было отправить почтой, а отдел связи направлял на телеграф. Станция задохнулась. Не только телеграф, но и вся постановка связи никуда не годится. В управлении округа много курьеров, а рядом расположенный Омский линейный отдел получал распоряжения на седьмой-восьмой день. Даже в поезд экспедиции корреспонденция доставлялась с опозданием па 18–20 часов.
— Возмутительно! — воскликнул нарком. — Передайте управделами. Пусть оформит приказом. ОШ[15] Горбунова в административном порядке арестовать на один месяц без исполнения служебных обязанностей. Проследите, чтобы ОКТЧК[16] немедленно выполнила приказ об аресте. Начальнику округа сместить Горбунова с занимаемой должности. После отбытия наказания направить в распоряжение НКПС.
— Будет исполнено, Феликс Эдмундович.
— Я просил вас побывать в редакции «Сибирского гудка» и помочь им чем возможно.
— Заходил в редакцию. Там лишь один работник. Он и временный редактор, и обработчик того материала, который сам собирает, и еще корректуру после наборщиков читает. Просил разрешения придти к вам, поговорить.
— Пусть завтра с утра придет. Еще вопрос, Георгий Иванович. Все акты аттестационной комиссии поступили?
— Да, все! Результаты неутешительные. — Благонравов порылся в своем портфеле. — Вот сводка. Из 32 ответственных сотрудников управления округа лишь трое — коммунисты. Девять были правыми эсерами, один — монархист, один — учредиловец, один — либеральный буржуа, двое — тоже явные противники Советской власти. У остальных политическая физиономия пока не установлена.
— Около половины ответственных работников принадлежало к враждебным партиям, — задумчиво сказал нарком. — Что ж удивительного в том, что у нас так медленно подвигаются дела?
* * *
В дверь заглянул дежурный сотрудник. Он сообщил, что через два часа в Москву отправляется фельдъегерь и просил подготовить почту.
Бумаги в ЦК партии и НКПС уже были написаны, и Феликс Эдмундович решил воспользоваться оказией и послать письмо жене.
«Зося, моя дорогая! — начал он. — Тебя пугает, что я так долго вынужден буду находиться здесь, возможно, что я смогу выехать в первых числах марта, не знаю, но я должен с отчаянной энергией работать здесь, чтобы наладить дело, за которое я был и остаюсь ответственным.
…Я должен сосредоточить всю свою силу воли, чтобы не отступить, чтобы устоять и не обмануть ожиданий Республики. Сибирский хлеб и семена для весеннего сева — это наше спасение и наша опора в Генуе».[17]
Больше на эту тему он не стал распространяться. Зося — старый партиец и всегда понимает его с полуслова. А вот чем ему приходится заниматься в Сибири, — этого она не знает. И Феликс Эдмундович поделился с ней своими переживаниями:
«Не раз я доходил здесь до такого состояния, что почти не мог спать — и бессильный гнев наводил меня на мысль о мести по отношению к этим негодяям и дуракам, которые здесь сидят. Они нас обманывали — здесь было совершенно пустое место. А среди масс, даже партийных, было равнодушие и непонимание того, какой грозный период мы переживаем.
Нам самим нужно было заняться всем — связать между собой и с округом разрозненные части вытянутой нити сибирских дорог. Необходимо наблюдать за каждым распоряжением, чтобы оно не осталось на бумаге, необходимо было всех поднять, чтобы приняли участие в выполнении поставленной перед нами боевой задачи. Я вынужден сдерживать свой гнев, чтобы окончательно не разрушить организацию».
Дзержинский закурил папиросу и продолжал писать:
«К тому же и в политическом отношении здесь неблагополучно. Дает себя знать рука эсеров и агентов Японии. В такой атмосфере я должен здесь работать. Правда, я имею с собой дельных помощников — партийных товарищей и спецов — и в конечном счете надеюсь, что мы свою задачу выполним».
Феликс Эдмундович на минутку задумался: «Надо, чтобы Зося отчетливо поняла, что до выполнения задания не может быть и речи о возвращении в Москву». И он пояснил:
«Но так выехать отсюда я не могу… Я не мог бы никому смотреть в глаза, и это было бы для меня невыносимой мукой, она отравила бы нам жизнь».
Вспомнился утренний визит врачей и предшествовавшие ему переговоры Герсона и Беленького по прямому проводу. «Зосе это будет интересно», — подумал он.
«Сегодня Герсон, — сообщал он жене, — в большой тайне от меня, по поручению Ленина, спрашивал Беленького о состоянии моего здоровья, смогу ли я еще оставаться здесь, в Сибири, без ущерба для моего здоровья».
Дальше Феликс Эдмундович со свойственной ему предельно суровой самокритикой написал:
«Несомненно, что моя работа здесь не благоприятствует здоровью. В зеркале вижу злое, нахмуренное, постаревшее лицо с опухшими глазами. Но, если бы меня отозвали раньше, чем я сам мог бы сказать себе, что моя миссия в значительной степени выполнена, — я думаю, что мое здоровье ухудшилось бы. Меня должны отозвать лишь в том случае, если оценивают мое пребывание здесь как отрицательное или бесполезное, если хотят меня осудить как наркомпу-ти, который является ответственным за то, что не знал, в каком состоянии находится его хозяйство».
Дзержинский огорченно вздохнул и подумал: «Да, я не знал, хотя обязан был знать. Но я извлек для себя урок. Есть русская пословица „Нет худа без добра“». И в нескольких словах он подвел итог почерпнутому здесь опыту:
«Этот месяц моего пребывания и работы в Сибири научил меня больше, чем весь предыдущий год, и я внес в ЦК ряд предложений».
Заключительные строки его письма звучали оптимистически. В них он вдохновенно намечал вехи будущей перестройки транспорта.
6— К вам хочет пройти доктор, — доложил дежурный наркому, у которого сидели Благонравов и Беленький.
— Снова доктор? — Дзержинский вопросительно посмотрел на Беленького, но тот отрицательно покачал головой.
— Он предъявил удостоверение заведующего отделом Сибздрава, — добавил дежурный. — Говорит, что по вопросу борьбы с тифом.
— Пусть заходит.
Вошел сухощавый человек лет за сорок. У него было интеллигентное, располагающее к себе, открытое лицо. В темно-русых, расчесанных на косой пробор, волосах проскакивала ранняя седина.
