На производственном собрании, которое я провел на ферме, я сказал, что все работницы должны безоговорочно выполнять все мои распоряжения и соблюдать трудовую дисциплину. Спустя какое-то время на свиноферме возник конфликт, который дошел до сведения колхозного начальства. Случилось вот что. Свинарка Новицкая кинула в меня ведром и крикнула: «Мой сын погиб на войне. Это вы, фашисты, убили его. Вы там, у себя в Литве, сосали кровь из трудового народа. Вас поэтому сюда и выслали. Да вас не высылать надо было, а расстреливать! Мы больше не позволим вам пить народную кровушку!»
Я пошел к председателю колхоза Новопашендецу и заявил, что отказываюсь руководить свинофермой. Секретарь партийной ячейки отправился вместе со мной для разговора со свинарками. «Если вы не хотите работать на ферме, то мы вас заменим другими. Вы обязаны подчиняться всем приказаниям Сюткуса. Мы знаем, что он был немецким солдатом. Наши органы знают все. Вам до этого не должно быть никакого дела. Работайте!»
Так я остался на своем посту.
На ферме имелась серьезная техническая проблема — все поголовье свиней было разведено от родственных особей. О ее решении никто не думал, хотя улучшение породы способствовало бы разведению более здоровых, более плодовитых животных. Я объяснил колхозному начальству, что придется на ферме начать племенную работу с самого начала, и сделал ряд предложений по ее улучшению. Меня внимательно выслушали, и с моими словами согласился даже председатель колхоза. Так я вместе с ним стал ездить из одного хозяйства в другое и привозил новых хряков-производителей и свиноматок. В дальнейшем это привело к серьезной неприятности. В колхозе пошли слухи, что Сюткус разбазаривает поголовье свиней и потихоньку распродает его. На меня быстро донесли начальству. Из прокуратуры приехал следователь, который допросил меня, но никаких нарушений закона с моей стороны не обнаружил.
Дела на свиноферме улучшились, и свиноматки вскоре стали приносить многочисленный помет, по 11–12 поросят, которые имели больший привес, чем раньше. Кроме того, по сравнению с прежними временами уменьшилась и их смертность. Я также старался вовремя производить выбраковку и лечить заболевших животных. От убытков ферма постепенно перешла к неплохой прибыли и стала самым преуспевающим подразделением колхоза. Прекратилось и воровство кормов, и новорожденных поросят. Я аккуратно вел учет работы моих подопечных, и как-то раз за месяц одна из свинарок заработала 114 трудодней.
Выросла и похорошела дочь Антонины Гражина. Ей разрешили посещать девятый и десятый класс в средней школе в Жигалово. Там же учились девушки из литовского города Кругая. Я делал все возможное, чтобы Гражина получила образование.
Меня откомандировали в колхоз в деревне Ворёба. Летом там обрабатывали поля, а зимой колхозники отправлялись в тайгу валить лес, который затем сплавляли по Лене. Весной бревна переправляли по реке в Жигалово, где их использовали для постройки домов или отправляли на север, в тундру.
Лишь немногим людям удавалось выжить за Полярным кругом. Многие там заболевали цингой, у людей выпадали зубы, они страдали от дизентерии и авитаминоза. Выживали лишь самые сильные и закаленные. Многие поволжские немцы нашли свою погибель в заполярном городе Норильске. Пропаганда хвастливо утверждала, что он был построен руками обычных советских граждан, но на самом деле его возвели сотни тысяч заключенных концлагерей, умерших от тяжелого труда, голода и холода.
Ворёба находилась в 35 километрах от Рудовки. В тайге мне приходилось грузить поваленные деревья на сани и отвозить их к берегу Лены. За мой труд я получал лишь половину заработанных денег, вторую половину забирал себе колхоз. За каждый проработанный день мне начислялось два трудодня.
Меня определили на постой в дом к одной пожилой русской женщине. На ее дворе я держал и моих лошадей. Я вставал в четыре часа утра, чтобы покормить и запрячь их, и в шесть часов отправлялся на лесную делянку, что была в 15 километрах от дома. Работать приходилось даже при температуре минус 50 градусов, когда мороз был настолько сильным, что лопалось стекло. У моей квартирной хозяйки была трудная судьба. Ее мужа арестовали в 1937 году за критику начальства. Больше она его так никогда и не увидела. Все ее семь сыновей погибли на войне с Германией. Она показывала мне их фотографии и часто плакала. Самый молодой, которому только исполнилось восемнадцать лет, погиб при штурме Берлина. Она не верила в его смерть и каждую ночь расстилала его постель, а утром снова застилала. Хотя эта женщина знала, что я бывший немецкий солдат, она относилась ко мне как к сыну, потому что заботиться ей было больше не о ком. Анны Федоровны уже давно нет в живых, но она по-прежнему живет в моем сердце.
Я перевез весь лес к реке и вернулся с лошадьми в Рудовку. Мне было очень трудно расставаться с русской женщиной, которую я воспринимал как приемную мать. Она благословила меня в путь и пожелала возвращения в Германию. Анна Федоровна просила не забывать ее, даже когда я окажусь в тысячах километрах от сибирской реки Лены.
Между тем меня уже ждали дома. Запас дров, принесенный мною из тайги, закончился, и нужно было пополнить его. Я нагрузил сани соломой и отправился в Жигалово, чтобы продать ее тем, кто держал домашний скот. Я продал ее одной немецкой семье, вместе с которой попил чаю. Они очень удивились, когда я признался им, что воевал в рядах Вермахта. Сами они когда-то жили под Одессой. В 1940 году по решению германо-советской комиссии по репатриации их переселили в Вартегау, в город Торенц. Когда эти земли были заняты советскими войсками, поляки вынудили всех немцев уехать. К счастью, русский военный комендант защитил их от преследований поляков. Позднее, после долгих скитаний по пересылочным лагерям, им удалось перебраться в Узбекистан. Дети в этой семье были моложе четырнадцати лет. Престарелые родители моих новых знакомых были вынуждены работать на рисовых и хлопковых полях. Они умерли в Средней Азии так же, как поумирали и малолетние дети, страдавшие от малярии, дифтерии и тифа. Смертность там была очень высокой. Жена узнала, что ее муж служил в войсках СС, но сумел остаться в живых. Русские отправили его на строительство железнодорожной ветки Кослокабис — Воркута, откуда он вернулся инвалидом. Для его жены это стало трагедией — она потеряла родителей и детей, а муж лишился здоровья.
Вернувшись, я поехал дальше, через деревню Галановку, где жили мои знакомые, семья литовцев по фамилии Шакотис. Мы пообщались, и я признался им, что я немец, бывший солдат, снайпер Вермахта. К несчастью, сын хозяина оказался осведомителем советской тайной полиции. Он был не единственный доносчик из числа моих знакомых. Был, например, некий Пятрас Кунишка, выдававший себя за бойца литовского сопротивления, который собирал сведения о неблагонадежных, по мнению властей, ссыльных. Антонина не раз предупреждала меня: «Меньше болтай! Ни с кем не откровенничай, люди попадаются самые разные! Кто знает, что у них на уме?»
