в своем чине
брака поминает святых
мучеников и к их венцам приравнивает венцы супружеские» [101].
НГЧ и носил венец мученика и как муж и как безвинный политический страдалец.
О н уезжает в Петербург в мае 1853 г., не только женатым человеком, избавившимся от мальчишеских выходок, возвратившим себе веру в Бога, но и преодолевшим свой ложно революционный пафос. В прекрасной книге В.Ф. Антонова автор обращает внимание на одну из последних дневниковых записей Чернышевского о его разговоре с О.С., в котором НГЧ делает «чрезвычайно важное заявление, которое не попадало в книги о нем (курсив мой. – В.К.). Предельно драматизировав во время этого разговора положение, вдруг сказал: “…мне должно жениться, чтоб стать осторожнее. Потому что, если я буду продолжать, как начал, я могу попасться в самом деле. У меня должна быть идея, что я не принадлежу себе, что я не вправе рисковать собой. Иначе почем знать? Разве я не рискну? Должна быть какая-то защита против демократического, против революционного направления, и этою защитою ничто не может быть, кроме мысли о жене” (I, 466, курсив мой. – В.К.). За сим сыграли свадьбу и с юношеским революционаризмом было покончено навсегда» [102]. По приезде в Петербург 13 мая Чернышевские до приискания удобной квартиры остановились у Ивана Григорьевича Терсинского по адресу Офицерская улица, 45. Двоюродная сестра НГЧ Любинька, жена Терсинского, умерла годом раньше, но родственные отношения Терсинского с Пыпиными и Чернышевскими сохранились. В Петербурге с помощью старого знакомого, писателя и преподавателя И.И. Введенского он получает в августе место преподавателя русской словесности во 2-м кадетском корпусе, где проработал более года, но был вынужден уйти в результате столкновения с дежурным офицером. Стоит, однако, отметить, что оттуда пошла его известность среди русского образованного офицерства.
Он при этом не оставлял мысли об академической и литературной деятельности. Как мы помним, работа «Опыт словаря к Ипатьевской летописи» была начата Чернышевским под руководством профессора И.И. Срезневского; он работал над ней долго и в Петербурге, и в Саратове, рассчитывал, что помимо всего прочего эта работа поможет его академической карьере. Вот строчки из его дневника: «21 год моей жизни. 12 июля 1848, 2 часа ночи. – Встал, стал до чая разрезывать летопись Нестора (завещание Мономаха), дорезал». «13-го [августа], 3› часа – Утром писал Нестора». «20-го [августа]. – Весь день как-то Нестор не писался, только докончил прежний полулист и начал и дописал до конца 78-ю стр.» (Чернышевский I, 90). Из Саратова Чернышевский привез законченный «Опыт словаря к Ипатьевской летописи» и отдал его Срезневскому для напечатания в «Известиях Академии наук». Работа была принята Срезневским и опубликована в 1853 г. в «Прибавлениях» ко 2-му тому «Известий Императорской Академии наук по отделению русского языка и словесности».
Он ездил по делам и возил жену с собой по именитым ученым своим знакомым. Его радовало, что ее хорошо принимают.
Ольга Сократовна в костюме амазонки
25 мая 1853 г. он писал отцу: «Семейство Срезневского, особенно сам он и его мать, понравились Ольге Сократовне. Срезневский даже бегает с нею в перегонки по Павловскому парку. <…> Мать Срезневского от души радуется, что у меня такая жена, и говорит, что мы с нею будем очень счастливы. Словарь мой к Ипат. летописи скоро начнет печататься. Это будет самое скучное, самое неудобочитаемое, но вместе едва ли не самое труженическое изо всех ученых творений, какие появлялись на свет в России» (Чернышевский, XIV, 228). Но при этом мысли о работе и заработке не покидали его: «В начале июня примусь за другие работы, от которых надеюсь получить деньги. Срезневский постарается, чтобы мне дали денег и за словарь» (Чернышевский, XIV, 228). Отцу он писал, что разочаровался в этом своем творении, что вряд ли оно обратит на себя внимание. Поэтому он написал в разделе Библиография «Отечественных записок» авторецензию без подписи. К этому же приему он прибег чуть позже в связи с отсутствием печатных реакций на его диссертацию. Он писал об «Опыте словаря»: «Опыт Словаря к Ипатьевской летописи г. Чернышевского первый после словаря к “Остромирову Евангелию” труд этого рода в русской литературе. Поэтому обратим внимание на план и исполнение этого труда, предполагая, что автор не оскорбится нашими замечаниями. <…> Мы совершенно согласны с г. Чернышевским в необходимости отличать от народных русских слов слова, заимствованные в наши летописи из церковнославянских книг, и слова, составленные нашими книжниками в подражание греческим или просто для витиеватости» (Чернышевский II, 342–343). Он немного критикует, но скорее всего высказывает пожелания сделать нечто, в чем его остановил осторожный Срезневский.
Интенсивность его работы поражает. А главное – поразительные и достаточно глубокие знания в очень многих областях культуры – античной, древнерусской, западноевропейской, русской XVIII века и современной. При этом работа над диссертацией по эстетике. Но уже не у Срезневского, а у Никитенко. Здесь и древнерусская книжность, и анализ «Федона» Моисея Мендельсона, взятого в контексте немецкой культуры, и разнообразные словари, где в рассуждении об этимологии слов он прибегает то к латыни, то к немецкому, то к французскому языкам, то песни разных народов, то разбор обращения русских ученых к славянским древностям на фоне «разысканий Гримма о немецких древностях» (Чернышевский II, 371), то об историческом значении царствования Алексея Михайловича, то о французской мелодраме Э. Ожье, то о прозе А. Погорельского и т. п. При этом он понимал, что может делать больше и решительнее влиять на русскую духовную жизнь; отцу писал в декабре 1853 г.: «Но я слишком заговорился о журналистике, в которой до сих пор я лицо еще незаметное» (Чернышевский, XIV, 256).
А что же жена? Как и хотела – веселилась. Деньги Чернышевский старался изо всех сил зарабатывать, но помощницы в ней не нашел. Его горечь невольно сказалась в одной из рецензий, где он, разбирая французскую пьесу, заговорил о жене героя: «Жюльен занят своими тяжебными делами (он адвокат) и устройством будущности своей милой жены, своей милой дочери; он говорит об этом с Габриэлью. Габриэль и не слушает его: она мечтает о любви, она тоскует о том, что муж из-за дел забывает о ней. Прекрасно; но заботится ли она сама о муже, думает ли о чем-нибудь, кроме романтических до пошлости прогулок при свете луны? Нет! она только бранит его за то, что он принес в приемную комнату свои “сальные бумаги” (вероятно,
