Все, кто были причастны к созданию этой книги от техреда до печатника, проявили огромную заинтересованность в работе и оставили в ней частицу своей души. Вот почему, когда листаешь страницы этой с любовью изданной книги, отдыхаешь от суетливых мыслишек и возвращаешься к вечному и дорогому на земле. Вспоминаю один «производственный» момент из истории издания этой книги, который меня поразил. Все было готово для начала печати, были сделаны пробы цветных иллюстраций, качество удовлетворило всех, ждали сигнал. И вдруг звонок: «Просим отодвинуть срок выдачи сигнала дня на два. Беспокоимся о качестве печати всего тиража, так как ударили сильные морозы, и это резкое изменение температуры может повлиять на структуру бумаги и качество цвета. По прогнозу через два-три дня температура повысится». Конечно, мы согласились подождать и через три дня получили полиграфический шедевр, не хуже, чем печатали тогда в Германии или Италии. Владимир Алексеевич, увидев книгу, воскликнул: «Такой красивой у меня еще не было в жизни!» Солоухин раздарил все свои авторские экземпляры (десять штук) в типографии, потом еще прикупил сорок и тоже раздарил с автографами всем желающим в редакциях. Это был пир щедрости, если знать, как неохотно писатель расставался со своими книгами. Теперь это художественное издание библиографическая редкость, так как все тридцать тысяч первого тиража разошлись мгновенно, а допечатать до запланированных 200 000 издательство не имело уже финансовых возможностей, так как наступал трудный 91-й год.
После выхода книги моя дружба с Солоухиным не прекращалась, мне пришлось искать издателя для рукописи «Последняя ступень», в 1995 году, когда Владимир Алексеевич находился с серьезным заболеванием в клинике, «Последнюю ступень» удалось издать за сорок дней в частном издательстве, но это уже совсем другой рассказ.
Леонид Бородин Резервация в Калашном
Присутствовавшие на вечере уже по сложившемуся ритуалу вторые тосты посвящали деятельности Ильи Сергеевича Глазунова, ибо воистину было чему посвящать хорошие слова, которым каждый человек так или иначе обучен. Тут тебе и защита памятников старины, и возрождение традиции педагогики живописи, и возвращение гипса в систему преподавания, и мужественное отстаивание великого русского реализма перед истинным штурмом живописного искусства шарлатанами и конъюнктуристами, и личный опыт Глазунова по набору учеников и русско-православному воспитанию, и, наконец, его выставки в Москве, Питере, Иванове, и десятки тысяч посетителей, и сотни отзывов в специальной книге, где люди искренно признавались, что открывали для себя Россию, что впервые почувствовали себя именно русскими, а не просто некими советскими… Книга отзывов была прекрасно издана в Германии с помощью Олега Красовского, и я сам был свидетелем того впечатления, какое она производила даже на тех, кто посещал выставки Глазунова. Да простит мне родной человек Валентин Распутин – Глазунов давал почитать часть его письма как раз по поводу этой книги, где речь идет не о впечатлении просто, но о некой мировоззренческой революции во взглядах писателя, который и сам к этому времени уже был возвестником возрождения классической русской прозы или, по меньшей мере, ее достойным продолжателем.
Две речи запомнились мне по этому поводу, то есть по поводу исключительных «борцовых» качеств Глазунова.
Одна из них – это истинный панегирик арабского гостя, имени которого, к сожалению, не запомнил. Концовка его пространного выступления звучала примерно так. Пришел однажды к великому Ибн Сине один знаменитый мудрец Востока и пожаловался, что враги его учения уже семью семь трактатов написали, понося его и развенчивая перед великими мира сего. Что устал он от споров и опровержений клеветы и пребывает по этому поводу в унынии и скорби. На что великомудрый Авиценна ответил ему: «Собери все труды врагов своих в одну кучу и встань на сию кучу – и тогда сразу увидишь, насколько ты выше всех твоих врагов». «Так и ты, дорогой Илья Сергеевич, знай: чем больше у тебя врагов, тем ты выше их, да будут они попраны твоими ступнями!»
Вторая запомнившаяся мне речь – Солоухина. Как равный, а может быть, и первый среди равных, он не встал, но, напротив, склонил голову к столу, помолчал немного и заговорил своим окающим тихим басом: «Ты, Илюша, не просто художник, и ты не просто великий русский художник, ты есть одновременно и образ, и прообраз того русского человека, какой родится и расплодится по всей Руси-матушке, когда всякая сволочь и нечисть прочая вонючим ручьем истечет из земли Русской. Канавку мы ей с Божьей помощью пророем, когда очистим авгиевы конюшни русской культуры, выпустим в русские поля резвиться орловских рысаков, то бишь русаков. А ты есть первейший Геракл, и за великие твои подвиги по защите Руси тысячелетней я вот и выпью сейчас, и не поморщусь, этот армянский русский коньяк, будто воду святу».
За дословность солоухинской речи не ручаюсь, более двадцати лет прошло, но за суть, за пафос, за сердечность интонации, за истинно любящий взгляд, брошенный как бы мимоходом на лукаво ухмыляющегося Глазунова (он всегда иронически относился к выспренним речам, хотя и сам был великий мастер захвала всех, рядом с ним находящихся), ручаюсь, как и за то, что у всех присутствующих сложилось общее мнение: если у Глазунова и есть хоть один истинный и преданный друг, то это, несомненно, Владимир Солоухин.
Но дело в том, что именно в эти годы Солоухиным уже писался или даже был написан роман «Последняя ступень». Говорят, что Солоухин давал его читать Глазунову и тот будто бы одобрил… Не верю. Роман заканчивается тем, что главный герой, в котором всякий узнает Глазунова, оказывается не просто стукачом КГБ, но сознательным провокатором, то есть человеком, воссоздающим ситуацию преступления, этаким наставником по совершению в данном случае политического преступления, сдающим своего ученика соответствующему учреждению в «готовом» виде.
В 1993 году, уже будучи главным редактором журнала «Москва», я слышал, что в «Нашем современнике» сей роман лежит уже почти год. Ситуация меж тем изменилась. Станислав Куняев к тому времени более никаких «третьих правд не искал и не жаждал, и потому роман православно-монархических, то есть антисоветских, настроений уже никак не вписывался в идейные установки журнала. Я же находился на продолжительном лечении, когда узнал, что Солоухин забрал роман у Куняева и предложил Крупину, тогда меня замещавшему. Владимир Крупин не только согласился публиковать, но уже и в очередной номер наметил, когда я, наконец добравшись до редакции, взял роман на прочтение…
