По опыту собственной семьи (да и не только) знаю, как накаляется в такие моменты атмосфера в доме, какое включается высокое напряжение. И тогда достаточно малой искорки, чтобы взорвался, разлетелся в прах весь видимый покой. А вот у Лиды с Виктором ничего подобного не случалось. В их доме сам воздух для подобных взрывов был неподходящим.
Ещё в самом начале, когда жили они вместе с нами в родительском доме, меня поражала их способность не заражаться общей нервозностью и будто даже не замечать тесноты, шума и неблагоустроенности. Словно жили они под невидимым защитным колпаком. Атмосфера умиротворённости и покоя окружала их всюду. И это ощущали все. Даже моя маленькая, беспрестанно орущая Юлька рядом с ними замолкала и начинала вдруг улыбаться.
Потом, когда у Виктора и Лидии появилась собственная квартира, я часто ходила к ним, чтобы отдохнуть душой. Исцелял сам воздух этого дома. Ощущение прочности, основательности, надёжности. Никаких изломов и надрывов. Всё ровно и покойно. Не случайно их дом был так популярен в кругу друзей. Наш общий приятель, врач-невропатолог, говорил, что с удовольствием посылал бы своих пациентов на излечение не в санатории, а в семью моего брата.
— Пожалуйста! — смеясь, говорил Виктор. — Только при условии, что они будут вести себя тихо.
— И не мусорить! — добавляла Лида.
Кстати, оба эти условия нами, их друзьями, не выполнялись. Часто мы вваливались к ним толпой как раз с целью пошуметь, повеселиться. Гостей у них вообще бывало множество. К тому же Виктор с детства был заядлым туристом, быстро обратил в свою веру Лиду. И собратья-туристы обосновали здесь свою штаб-квартиру. Тут ремонтировали палатки, укладывали рюкзаки, здесь начинались и заканчивались походы.
Я была ярой противницей учёбы Виктора в аспирантуре, всячески пыталась убедить Лиду запретить ему ехать в Ленинград.
— Ты только представь, — горячилась я, — три года врозь! Три года! Это же — целая жизнь.
— Ну, насчёт жизни ты, как всегда, преувеличиваешь, — отвечала Лида, — хотя, конечно, это срок немалый. И запрещать я ничего не буду. Пойми, это же мужская психология: он непременно должен чувствовать себя сильнее и умнее женщины. Иначе страдает его ущемлённая гордость. Разве можно в этом случае становиться на его пути!
— Ты знаешь, сколько там женщин, — не успокаивалась я. — С виду — сама невинность. А и глазом не моргнёшь — приберёт к рукам.
— Ну и грош цена такой семье, для которой разлука — катастрофа.
Я пыталась воздействовать и на Виктора, используя даже запрещённый приём:
— Давай уезжай поскорей! Уезжай! А Генка-то Ивлев тут остаётся!
Генка Ивлев — наш общий институтский друг, влюблённый в Лиду ещё с первого курса. Он никогда и не скрывал своих чувств к ней. Только изо всех сил старался страдания скрыть за улыбкой. Приходя в гости к Виктору и Лиде, он садился всегда напротив неё, говоря, что смотреть на замужнюю женщину не запрещает ни один свод законов, и что это ненаказуемо. Он упорно не женился и грустно шутил, что подождёт, когда Виктору с Лидой надоест ходить, взявшись за руки — они действительно всегда так гуляли. Вот тогда-то он женится на Лиде и, не в пример её нынешнему мужу, будет свою жену исключительно носить только на руках. Виктор советовал воздыхателю заранее записаться в секцию тяжёлой атлетики на предмет тренировок по поднятию тяжестей. А Лида говорила, что к тому времени уже будет самая пора на прогулки вывозить её в коляске.
Вот этой ситуацией и пыталась воспользоваться я, дабы воспрепятствовать отъезду Виктора, чтобы только не разлучались они с Лидой надолго.
Брат тогда посмеялся надо мной:
— Скажи, пожалуйста, какая бдительная у меня сестрица! Да я за тобой, как за каменной стеной. Уезжаю — и вся надежда только на тебя. Ты, Катюха, уж тут бди. Главное, не дозволяй Генке Лиду на руках носить. А то, сама знаешь, организм у него хлипкий, нетренированный — как бы не надорвался. Сляжет — кто же тогда её из кино-то провожать будет? Ведь на вас, семейных, надежда у меня слабая.
Конечно, никакие мои опасения тогда не оправдались, как не оправдались они ни разу за все шестнадцать лет их совместной жизни. И теперь, когда заходит разговор и все дружно сходятся на том, что по-настоящему счастливых семей нет, я всегда с горячностью бросаюсь в спор, утверждая, что такую семью — не хорошую и даже не отличную, а просто идеальную — прекрасно знаю. Вернее — знала…
Когда четыре года назад в автомобильной катастрофе погиб Виктор, все мы: друзья и родные — очень боялись за Лидию. Обрушившееся на неё горе каменной глыбой придавило её, парализовало волю к жизни. Она вставала утром, одевалась, ела, шла на работу и вообще жила, кажется, только потому, что мы её к этому принуждали. Лида напоминала вынутую из воды рыбу. Рухнул привычный мир. Нечем стало дышать. И она судорожно заметалась в поисках спасительного убежища. Но окружающее вдруг стало зыбко и неустойчиво. Всюду, кроме их дома, где везде ещё виделся и слышался хозяин, где всё хранило его взгляд, дыхание, голос.
И Лидия ухватилась за свой дом как за спасение, словно улитка, втянула себя в его скорлупу. Онa боялась передвинуть, переставить по-иному хоть одну вещь. Пыталась сохранить старые, ещё Виктором заведённые порядки. По-прежнему собирала у себя друзей. Как раньше, гомонила здесь туристская братва. Сохли на балконе палатки, укладывались рюкзаки. Вместе со всеми шла Лида в походы по прежним маршрутам. И от этого сохранялась иллюзия того, что всё — как было, всё — как раньше. И только хозяин замешкался где-то и просто чуток поотстал.
Мало-помалу Лидия нашла относительную точку равновесия, свыклась со своим новым положением. И тогда мы, сговорившись, стали как бы ненароком оставлять по возможности чаще их вдвоём с Генкой Ивлевым. Почему бы двум прекрасным одиноким людям не объединить свои судьбы в одну? Но она, догадавшись, к чему мы клоним, отнеслась к этому с таким возмущением, что мы отступились.
А ещё через год случилось нелепое и необъяснимое. В наш проектный институт приехал в командировку некий субъект — типичный профессиональный сердцеед, пижон, болтун и нахал. За месяц успел погулять со всеми институтскими девицами и одинокими дамами. Дошла очередь и до Лидии. И, ко всеобщему изумлению, она не отвергла с отвращением, а приняла — и вроде даже с радостью — его ухаживания. Последние дни его командировки они были неразлучны. Не скрываясь, сидели вечерами в ресторане, танцевали, и скоро он из гостиницы переселился к ней.
Когда истёк срок его командировки, он удалился восвояси. А через две недели уволилась с работы Лидия и уехала. К нему, к этому хлюсту. Уехала тихо, никому не сказав, ни с кем не поговорив и не попрощавшись. Мне она оставила записку. Всего две строчки: "Ничего тебе не объясняю — пока ещё ничего не поняла сама. Прости!".
