Если у меня кое-что могло остаться для сомнений и колебаний до того, как я не видел Михаила, то после того, как я его увидел и задал ему этот вопрос и получил ответ, у меня кроме всех теоретических, политических и практических доводов, родилось новое чувство: чувство брезгливости, гадливости к этому идиоту из идиотов, ради которого и из-за которого могут быть пролиты реки крови, и в сотнях тысяч погибающих в борьбе могут быть гении и таланты. И вот, когда я думаю о том, что товарищи скоро возвратятся, убив Михаила и Джонсона, то у меня есть какое-то большое чувство ответственности, но никакого чувства ни соболезнования, ни жалости. Все заперто и крепко. Это, вероятно, потому, что я очень много думал пред тем, как решить вопрос: я все перебрал. И теперь я знаю, что должен был это сделать. Если бы я не знал, что все кончено, и думал, что только надо начинать кончать, то я не чувствовал бы себя иначе, чем теперь.
Вот теперь уже знают во многих местах, что Михаил бежал, а в это время раздается выстрел из браунинга, и он падает.
Я встал и пошел в Исполком: к себе. У себя всегда лучше: думается лучше. Мысль полнее, стройнее, чувствует себя по-домашнему.
Светло уже. Скоро должны приехать, иначе неудобно. Могут любопытные видеть и строить всякие предположения.
Курю я папироску за папироской. А заметил я это потому, что сидел недолго, а наклал окурков на стол очень много и не вижу, куда бы их можно было сбросить, и почему-то очень досадно, что некуда их сбросить. Сделал несколько шагов к двери, а потом с какой-то злостью повернулся и подошел обратно к столу, забрал все окурки и понес их на улицу: как будто я делал это всегда, а на самом деле я этого никогда не делал. Почему-то сегодня вот в этот час я влюбляюсь в чистоту и в аккуратность и раздражаюсь, злюсь, что нет пепельницы и окурки лежат на столе.
Воздух свежий. Дневного жара нет и в помине. Ночи здесь холодные. Утро свежее, бодрое, румяное, это вам не Баку, где земля не успевает остыть к восходу солнца и утро похоже на вяленую рыбу, нет, это Урал и Кама.
Захожу в Исполком. Красногвардейцы спят, и только один дежурный читает книгу. Отрывает глаза от книги и смотрит на меня, улыбаясь, а не удивляется, что я в такое время неурочное хожу: привыкли они видеть меня во всякое время.
— Здравствуйте, товарищ. Дежурный?
— Да, дежурный. Здравствуйте, тов. Мясников. И чтобы не пройти молчком в комнату, спрашиваю: «Ну, как, ничего нет нового, все благополучно?»
— Все, тов. Мясников.
— Спрашивал меня кто-нибудь?
— Нет. Впрочем, подождите, вот заметка есть. Из ЧК звонили в 2 ч. 20 минут, вас спрашивали. Я только что вступил, тов. Мясников, в три часа.
— Ну пока. — Прохожу к себе и думаю: было ли это после или раньше моего разговора с Малковым? Кажется, после. Не позвонить ли? Да что им надо? Все ясно. Но позвоню, все-таки надо.
Звоню. Вызываю ЧК.
— Кто у телефона?
— Малков.
— Ты звонил в Исполком?
— Да, я, тов. Мясников. Я хотел спросить, ты не хочешь ни с кем из арестованных разговаривать?
— А зачем это? Разве нужно?
— Нет, просто любопытно, как они все это понимают.
— Ну, а мне очень нелюбопытно. До свиданья.
Я положил трубку и думаю: удивительно, они ведь не обдумывали, надо убить или нет, а спокойнее меня, и даже любопытное находят в рассказах этих закланных. Шутки на уме. Что это? Привычка? Глупость? Или более высокая ступень сознания своей правоты, чем моя, и потому дающая это шутливое настроение. С этими мыслями отправляюсь к себе в комнату. Захожу и сажусь на кровать. Вот они убивают шутя, а вчера, как бешеные, неслись по звонку Михаила. Я убиваю спокойно, но не шутя. Убивать тяжело. И когда убиваешь, не до шуток.
62. Вот и все. Приехали
Стук в дверь. А потом открывается осторожно, показывается красногвардеец и говорит: «Вас тов. Иванченко спрашивает». Я иду и думаю — вот и все. Приехали.
— Ты что же, Ильич, маленьких-то обманываешь? Сказал, в милиции будешь ждать, а глядь, на печку взобрался, — улыбаясь, шутит Иванченко.
— А я только что вошел. Долго вы что-то. А где товарищи?
— В милиции. А Колпащиков и Марков лошадей увели.
— Так. Все благополучно? Никаких приключений?
— Нет. Все в порядке. Да вот сейчас «наш старшой» тебе все расскажет. — «Наш старшой» произносит с добродушной товарищеской иронией.
Мы заходим в милицию, а Жужгов выходит из кладовки и внимательно осматривает руки.
— Ты что там делал, что так руки осматриваешь?
— Да вон белье и одежду с Михаила бросил.
— А зачем ее снимали?
— Да ведь как зачем, вдруг ты не поверишь.
— Ну как же можно допускать такую дичь.
— А почему ты так настойчиво допытывал, справимся ли мы одни?
— Хотел вас узнать: нужен я вам или нет. А затем и подготовить вас, чтобы не было никакой суетни и бестолковщины, вот и все.
— Ну, а мы решили, что ты немного сомневаешься в нас.
— И очень глупо решили. Если бы я сомневался в вас хоть в малейшей степени, то я и не стал бы с вами разговаривать об этом деле, а не только посылать вас одних. Здесь уже поздно было не доверять и нельзя не доверять. Экий вы народ! Если я сомневался в вас, то не в том, что захотите или не захотите исполнить мое поручение — убить Михаила, а мог сомневаться в ваших способностях сделать без суетни и толкотни — и только.
— Вот видишь, а мы-то побоялись, что у тебя сомнения есть.
— Возьмите пример. Поехали бы вы без меня из Мотовилихи в Пермь- чтобы взять Михаила?
— Конечно, нет. Как бы мы без тебя это сделали? Да еще эти два.
— Кто эти два? — заходят и спрашивают Колпащиков и Марков.
— Стой, не мешай. Эти два преда: не будь ты там, так ведь они нас тут же бы и арестовали. Да если бы и их не было, то как же можно без тебя? Нет, без тебя никак нельзя.
— Вот-вот. Значит, мы думаем одинаково. Если без меня нельзя было поехать в Пермь, то почему без меня можно поехать за Малую Язовую?
— Да потому что здесь уже нужно уметь один раз выстрелить, и всему делу конец. Здесь уже все просто.
— Но ведь, друзья мои, выстрелить нужно в живых людей, а это не очень просто. И вот я спрашивал — справитесь ли.
— А ты на меня, Ильич, не налегай. Мы все тебя немного испугались, и все единогласно решили взять одежу.
— Ну, что сделано, то сделано. Сейчас же ее сжечь.
— А ты взглянуть на нее не хочешь?
— Вот пристал, как вар к шерсти. Ну, что за удовольствие, иди и жги.
Он отправился, а мы расселись и стали его ждать.
— Да, он правду говорит, тов. Мясников, что мы все решили взять «его» одежду. простреленную и окровавленную.
— Да я и не сомневаюсь в том, что он правду говорит, но как же вы все глупо и дрянно поняли меня.
