Перикл был богат и расчетлив в денежных делах. Получив в наследство от Ксантиппа землю и изрядный капитал, он не собирался растрачивать его по пустякам, но полагал, что, как и во всем, здесь необходимы строгость и порядок.
Хозяйство возглавил способный и преданный раб Евангел, который вел торговые операции, следил за работами на поле и в доме, командовал остальными рабами, заботился о продуктах питания для всей семьи Перикла. Евангел знал, что его господин слишком обременен другими заботами, чтобы вникать во все тонкости хозяйственных операций. Годовой урожай, собранный в имении, продавался сразу. На вырученные деньги Евангел затем покупал все нужное на рынке, представляя Периклу ежедневную запись расходов, которые хозяин сводил к минимуму.
Ворчали сыновья, а особенно их жены. Подумать только, первый человек в государстве дрожит над каждой драхмой, проверяет ежедневные расходы и требует, чтобы члены его семьи ограничивались лишь самым необходимым! О Перикле распускали сплетни, называя его то скрягой, то лицемером, выставляющим свою жизнь напоказ и притворяющимся, будто он ничем не выделяется среди сограждан.
Перикл не был ни тем, ни другим. Он оставался политиком и, как истинный политик, не мог долностью принадлежать себе. И чем выше поднимался он по ступеням славы, тем осторожней и внимательней делал он каждый шаг. Не потому, что опасался обывательских пересудов — в конце концов, никому еще не удавалось добиваться всеобщей любви, свободной от мелочной зависти, от упреков и нападок. Но творец обязан соответствовать своему творению. И если он, Перикл, пытается превратить Афины в идеальное государство, в образец для подражания, то разве не ясно, что его личная репутация должна быть безупречной. Ибо о государстве судят не только на основании законов, по которым оно живет, но и по людям, которые им управляют.
Став пленником собственной системы, Перикл вовсе не тяготился этим бременем, как многие правители, изображавшие из себя вождей демоса, а в душе глубоко презиравшие народ. Вознесенные на вершину власти, они вынуждены были жить двойной жизнью, чтобы не утратить доверия сограждан и в то же время не упустить выгод, которые давало им их положение. Периклу не приходилось кривить душой. Он и в самом деле не отделял собственной судьбы от судьбы государства и жил в соответствии с теми законами и обычаями, которые считал образцовыми и единственно справедливыми для Афин.
Снисходительный ко многим человеческим слабостям, он считал безнравственным такой образ жизни, который вели правители других государств, кичившиеся богатством, ошеломлявшие роскошью пиров и пышностью одежд. Провозгласив принципом государственной жизни умеренность и сдержанность, Перикл добивался того, чтобы и в быту, и в политике афиняне придерживались золотой середины, смиряли страсти, ограничивали желания и стремления. При демократии, полагал Перикл, все граждане не только равны перед законом — они должны иметь одинаковые возможности пользоваться своими правами. А это значит, это ни знатное происхождение, ни образованность, ни крупные доходы не могут служить привилегией. Славу приносит только то, что достигнуто собственными усилиями. В одной из немногих дошедших до нас речей (изложенной Фукидидом) Перикл говорил:
«Наш государственный строй не подражает чужим учреждениям — мы скорее служим образцом для некоторых. Называется этот строй демократическим, потому что основывается на интересах не меньшинства, а большинства. По отношению к частным интересам законы наши предоставляют равные права всем. Что же касается политического значения, то каждый получает преимущество не потому, что его поддерживает та или иная партия, а в зависимости от собственной доблести. Равным образом ничтожность положения бедняка не лишает его возможности оказать услугу государству.
Мы живем свободной политической жизнью и в повседневных отношениях не питаем недоверия друг к другу, не раздражаемся, если кто-нибудь поступает так, как ему хочется. В общественных же делах мы не нарушаем законов прежде всего из чувства страха перед ними.
Ежегодными состязаниями и жертвоприношениями мы даем возможность душе отдохнуть от трудов, равно как и благопристойностью обстановки, повседневное наслаждение которой прогоняет уныние.
Сверх того, благодаря обширности нашего государства к нам стекается отовсюду решительно все, и мы можем с одинаковым удобством пользоваться как теми богатствами, которые производятся у нас здесь, так и теми, что производят другие народы.
Мы любим красоту без прихотливости и мудрость без изнеженности. Мы пользуемся богатством для деятельности, а не для хвастовства на словах, и признаваться в бедности у нас не постыдно; напротив, гораздо позорней не выбиваться из нее трудом. Одним и тем же лицам можно у нас заботиться о своих домашних делах и заниматься делами государственными. Только мы одни считаем человека, уклоняющегося от участия в государственной деятельности, не скромным, а пустым.
Мы сами обсуждаем ваши действия и стараемся правильно оценить их, не считая, что речи мешают делу. Больше вреда, по нашему мнению, бывает, если действовать без предварительного обсуждения. У других же, наоборот, неведение рождает отвагу, а размышление — нерешительность.
Я утверждаю: наше государство — школа Эллады, и каждый в отдельности, мне кажется, может у нас проявить себя полноценной и самостоятельной личностью в самых разнообразных видах деятельности».
Итак, государство свободных и равноправных людей — разумеется, лишь тех, кто носит звание гражданина. Это совсем не та «община равных», которую олицетворяла Спарта, подавлявшая личность.
Вождь демоса никогда не забывал услышанных однажды слов: «Помни, Перикл, что ты управляешь афинянами, свободными людьми». А чтобы управлять такими людьми, следует самому быть свободным от страха перед ними, от зависти, корыстолюбия и тщеславия.
Но свобода еще не означает равенства. И покуда кучке богатых афинян противостоит масса бедноты, город нельзя считать в безопасности. Конечно, есть фантазеры, которые предлагают отнять имущество богачей и разделить его поровну между бедняками. Но разве он, Перикл, не призван стоять на страже законов, оберегающих права и благосостояние всех граждан? В конце концов, разве люди виновны в том, что унаследовали землю от предков или что нажили крупные состояния на торговых и ростовщических операциях? И разве не право каждого самостоятельно распоряжаться своим капиталом?
Все это так, и Перикл не верит в справедливость насильственных мер. Одних обиженных сменят другие, и недовольства все равно не избежать. Но, с другой стороны, о каком равноправии может идти речь, если сотни афинян не в состоянии заниматься общественными делами только потому, что вынуждены заботиться о куске хлеба, если ремесленникам приходится подчас конкурировать с рабским трудом в мастерских — эргастериях?
