На своем заседании 8 февраля 1917 года сенат благосклонно оценил предпринятые мной усилия. Собрание, к которому я принадлежал, представило много критических замечаний; но меня лично оно не затронуло. Не так обстояло дело в палате 9 марта, где мне пришлось ответить на пять интерпелляций и множество вопросов. Наиболее едким из моих противников оказался г-н де Монзи; он потребовал, чтобы я заменил управление снабжения закупочным центром; я отказался это сделать, не желая поступаться ролью и правами государства. Я попытался пункт за пунктом ответить на все запросы. Но по этой причине моя речь, перегруженная фактами и цифрами, даже мне самому показалась очень тяжелой. Я указал на то, что был первым осмелившимся ввести ограничения и согласившимся установить твердые цены и провести реквизиции, первым посягнувшим на сложившиеся привычки и вкусы и заставившим страну пойти на жертвы. Я напомнил, что я боролся против холода и последствий подводной войны. «Мы достигли того момента, – сказал я, – когда стало совершенно очевидно, что экономический фактор будет иметь для окончания войны, быть может, такое же значение, как военный фактор». Палата продолжала упрямиться. Один из присутствовавших, отправившийся осведомить г-на Пуанкаре – в связи с чем я удостоился чести быть упомянутым в его знаменитых «Мемуарах», – заявил ему, что я изрядно надоел собранию. Это было правильно. Мой друг Эмиль Бандер тщетно меня поддерживал. Г-н Эмиль Фавр упрекнул меня, что я «пришел слишком поздно и в слишком старое министерство». Волнение г-на Клотца, за маневрами которого в палате я следил, обращало на себя внимание. С премьер-министром, выступившим в конце прений, обошлись ничуть не лучше, чем со мной, особенно социалисты. Очевидно, правительство находилось при последнем издыхании. Г-н Мариус Муте обличал тех, кто яростно нападал на людей, находящихся у власти, а сам не мог представить ни малейших конструктивных предложений.
Приблизительно в то же время в Лионе меня обвинял перед «Республиканской социалистической федерацией»[42] г-н Оганьер, противник кабинета Бриана. Изрядную долю своих оскорблений он припас для меня; он издевался над недавно опубликованной мною книгой под названием «Действовать», встретившей довольно благосклонный прием. Он, впрочем, отказался, несмотря на настойчивые требования, дать объяснения по поводу трагической Дарданелльской истории[43], в которой он, как военно-морской министр, сыграл определенную роль и за которую нес свою долю ответственности. «Я жду, – заявил он, – чтобы оправдаться, конца войны». Это было, конечно, благоразумно.
Свергнуть этот шатающийся кабинет выпало на долю военного министра. 14 марта 1917 года палата собралась при закрытых дверях. Лиоте, который был туг на ухо, попытался увернуться от прений, он послал кого-то вместо себя, решив вернуться только тогда, когда возобновятся публичные заседания, чтобы произнести речь. Мне хотелось быть с ним в это время. Уже в кулуарах я услышал выкрики; потасовка была в полном разгаре. Лиоте не смог продолжать свою речь. Я сохранил ее оттиск, который он мне дал, со следующим заголовком и посвящением: «Речь, которую генерал Лиоте собирался произнести на заседании 14 марта 1917 года и чтение которой было прервано. Моему другу Эррио, в знак полной общности чувств и мыслей, искренней дружбы и полного доверия, глубокой любви к нашей стране и абсолютной веры в ее предназначение».
Изложив свои взгляды на авиацию и заявив о своей полной солидарности с главнокомандующим армиями, Лиоте просил палату оставить правительство «работать со спокойной душой», изменить свои методы и не затруднять нелегкой работы министров. «Я вижу, – сказал он, – что их беспокоят в любое время, что они с трудом урывают минуты для подлинно эффективной работы, что на их долю выпала самая тяжелая работа, какую когда-либо приходилось делать людям, что их беспрерывно отрывают от дела в тяжелой и подавляющей атмосфере инквизиции и подозрений. Я вижу их постоянно в роли обвиняемых… Если вы не верите нам, мне, – смените нас, ведь это так просто! Достаточно листка бумаги, опущенного в урну. Но если вы оставляете нас на наших постах, ради бога, окажите нам доверие и дайте нам возможность работать для Франции, для вас самих. Вы все, я знаю это, и очень многие из вас говорили мне об этом, слышали этот единодушный крик из траншей и с полей, умоляющий о тишине, порядке и руководстве… Я действительно хотел бы, чтобы этот день был для всех нас часом решительной проверки нашей совести… Война повсюду; все вопросы, поднимаемые ею, – экономические, сельскохозяйственные, промышленные, равно как и военные, – взаимосвязаны и составляют единую проблему». Лиоте просил палату отказаться от непрерывных запросов и от перманентных обвинений министров.
Нынче утром, очень рано, мой друг, ночной сторож, пришел разбудить меня, чтобы сказать: «Я очень огорчен тем, что мне нужно сообщить г-ну министру: г-н министр больше не министр». «Тогда, – сказал я ему, – помогите мне уложиться». Единственными знаками уважения, оказанными мне при отъезде, был приход делегации, состоявшей из привратников и моего шофера, старого солдата территориальной армии. Оратор группы поблагодарил меня «от имени французского народа»; для меня это значило многое. Будучи уполномоченным составить кабинет, г-н Рибо послал ко мне г-на Мальви, чтобы объявить мне, что он разделил находившиеся в ведении моего министерства дела (в чем он был прав), и просил меня сохранить ту его часть, которая мне больше всего подходит. Я уклонился от этой чести. Я видел, что мой метод не имел у палаты успеха, я не мог делать ни лучше, ни больше. Кроме того, меня мало прельщало служить под началом г-на Рибо; я был на него очень зол за его нападки в совете министров на те меры, которые я принял, наивно поверив его жалобам.
Вступление в войну Америки внушает мне особенную уверенность. Оно должно было бы положить конец очень тяжелому положению не только со снабжением, но и с деньгами и с численным составом армии. Я узнал об этом событии в Лизьё, возвращаясь с торжественного открытия завода в Кане. Был очень холодный день, замерзли даже стекла нашего вагона. Шерон, сойдя на вокзале, вернулся, чтобы сообщить нам новость. Какое облегчение! Моя преданность Соединенным Штатам будет в значительной степени обусловлена воспоминанием о тех бедах, которые они так действенно помогли нам изжить.
Когда на смену «суженному» министерству Бриана, насчитывавшему всего девять членов, пришел «расширенный» кабинет Рибо, в котором их было четырнадцать, Леон Байльби в «Энтрансижан» от 20 марта 1917 года высказал суждение, которое мне извинительно привести и на которое я должен сослаться, чтобы отвести его последующие нападки. «Три человека, – писал он, – отметили своей яркой индивидуальностью состав предыдущего правительства: г-н Бриан, чьи предсказания в военной области как будто сбываются ныне; генерал Лиоте, этот первоклассный организатор, чья методическая деятельность начинала приносить свои положительные результаты; г-н Эррио, назначенный министром среди ужасной сумятицы и чью инициативу и полезные решения мы сумеем оценить лишь впоследствии… Здесь, где стремятся судить власть совершенно независимо, отмечают, что Бриан, Лиоте и Эррио заслужили народную признательность и пользовались ею».
