Когда на смену «суженному» министерству Бриана, насчитывавшему всего девять членов, пришел «расширенный» кабинет Рибо, в котором их было четырнадцать, Леон Байльби в «Энтрансижан» от 20 марта 1917 года высказал суждение, которое мне извинительно привести и на которое я должен сослаться, чтобы отвести его последующие нападки. «Три человека, – писал он, – отметили своей яркой индивидуальностью состав предыдущего правительства: г-н Бриан, чьи предсказания в военной области как будто сбываются ныне; генерал Лиоте, этот первоклассный организатор, чья методическая деятельность начинала приносить свои положительные результаты; г-н Эррио, назначенный министром среди ужасной сумятицы и чью инициативу и полезные решения мы сумеем оценить лишь впоследствии… Здесь, где стремятся судить власть совершенно независимо, отмечают, что Бриан, Лиоте и Эррио заслужили народную признательность и пользовались ею».
Пока я находился в министерстве, я научился ценить Рене Вивиани, чьим соседом я был в совете. Из всех его качеств и талантов меня особенно восхищало его красноречие; по-моему, он был первым оратором Франции и в этом отношении был выше Бриана. Он говорил мне, что постоянно изучает Цицерона; обычно резкий и даже грубый, он удивлял классической чистотой речи. 21 марта 1917 года он передал мне следующую записку:
«Я не смог увидеться с вами со времени нашей разлуки. Я хотел бы сказать вам о том огорчении, которое это мне причинило. За три месяца совместной работы я научился лучше понимать ваш тонкий и деликатный характер, чем за годы, когда перерывы между встречами отдаляют людей. Я знаю, насколько вы выше дрязг нашей политической жизни, и поэтому мне нет надобности говорить вам, что человек, подобный вам, уходит не в отставку, а лишь на отдых».
В качестве сенатора я присутствовал на процессе Мальви[44]. Омерзительная пародия на правосудие! Я вспомнил о придирках в армии, когда новобранца обвинили в том, что он утерял ключ от полигона. Когда вынуждены были признать, несмотря на свидетельства кучки убийц, сутенеров и сводниц, что Мальви не предатель, против него состряпали обвинение в должностном преступлении. Я отказался участвовать в подобной гнусности.
III. Вклад Лиона (март 1917 года – 16 ноября 1919 года)
Дело Кайо[45] взволновало общественное мнение страны. Я присутствовал на заседании совета грозных министров, когда о нем впервые упомянули. Кайо энергично защищался. Он весь ершился тщеславием. «Я, – говорил он мне, – вовсе не злой человек, а старый избалованный ребенок». Во время агадирского инцидента[46] он спас мир. Ему мы обязаны подоходным налогом. Он был, несомненно, и демократом, но с манерами аристократа, коробившими невежественных и дурно воспитанных демагогов. Его упрекали в высокомерии. «Недостаточно быть лысым, чтобы походить на Юлия Цезаря». Он не делал уступок внешним приличиям. Короче говоря, это был государственный деятель.
8 июля 1917 года он писал одному из моих бывших учеников, уже ставшему профессором: «Мой старый друг Виктор Баш сообщил мне о вашем письме и, наверно, поставил вас в известность, что я вам отвечу. Как можете вы, сударь, брать на веру клубок сплетен, переданных вам из Парижа и о которых Баш сказал, зачитывая их мне: «Это пахнет Леоном Доде[47]?» К сожалению, даже не им! Я обретаю в них всю желчную глупость бульваров, дух систематической клеветы, которую неудачники и посредственности разносят по кафе, модным барам и бирже. Ну, а в печати распространяются гнусности про человека, само собой разумеется, без тени доказательств. С какой радостью их встречают, особенно если человек, в которого метят, захотел провести демократические реформы, стеснительные для трутней, жужжащих вокруг крупных газет, парламента и биржи!
На что ссылаются они сегодня, выступая против меня? На историю моего путешествия в Италию? Но, сударь, разве вы не прочли моих последовательных опровержений и, в частности, моего длинного письма лорду Нордклиффу, директору «Таймс», о диктатуре клеветы? Разве вы не знаете того, что этому письму, перепечатанному большинством французских газет, и особенно «Эко де Пари», никто не противопоставил и даже не пытался противопоставить ничего похожего на опровержение? Если вы не знаете этих фактов, я сообщаю их вам и прошу судить.
Хотите, чтобы я уточнил? Говорят, что я сказал в Риме: «сепаратный мир». Кому? Где? Как? Пусть ответят!
Говорят, что я агент мировых финансовых кругов. По правде говоря, эта клевета наиболее распространенная и чаще всего повторяемая по моему адресу. Каким же низким должен быть умственный уровень тех, кто не видит, что поддерживать подоходный налог и заставлять за него голосовать вряд ли наилучший путь для завоевания благоволения «мировых финансовых кругов», существование которых, кстати говоря, представляется мне сегодня до странности проблематичным.
Что еще? Давайте-ка, сударь, попросите вашего корреспондента собрать все мелкие гнусности, которые распространяют те, кому моя деятельность испортила пищеварение… Выложите передо мной все содержимое мусорного ящика. Я отвечу так, как ответил в июле 1914 года во время тяжелого для меня процесса[48], когда мои противники льстили себя надеждой уничтожить меня и когда все сплетни, все обвинения рухнули из-за ничтожества доказательств… Спустя несколько месяцев я совершал поездку по Южной Америке, у меня было поручение; главный редактор самой большой газеты Буэнос-Айреса «Ла Пренза» сказал мне: «Мало государственных деятелей, чью жизнь можно было бы выставить напоказ, отдать, на суд неумолимых противников и которые могли бы, подобно вам, выйти из зала суда так, чтобы ни одно пятно грязи к ним не пристало».
Я дал волю своему перу, сударь, но еще не рассказал вам о том чувстве, которое я испытал, когда мой друг Баш читал мне ваше письмо. Как может просвещенный человек, стиль которого обнаруживает возвышенный дух мыслей, профессор французского университета, придавать какое-либо значение россказням, вроде тех, о которых вам писали? Понимаете ли вы, что, видя эту восприимчивость к клевете, начинаешь бояться за будущее нашей страны? Значит, достаточно, чтобы какие-то журналисты распустили лживые слухи, а вертопрахи разнесли неизвестно откуда идущую молву, чтобы хорошие, порядочные, честные люди, дорожащие своей родиной и демократией, почесали в затылке и сказали: «Ну-ну! Нет дыма без огня». И их душа, скорая на строгое суждение о тех, которых она должна была бы защищать, но чья популярность, без сомнения, стеснительна, множит недоумения, порождает сомнения.
