Подняться надо пораньше и по часам, потому что робкий рассвет не скоро продерется между еловыми и калиновыми ветками, запеленившими окна в егерьской хатке.
– Ну, с богом! – по-старомодному скажет егерь и откроет калитку. Нос у егеря большой, сизо-красный, чему виною щедрая и постоянная благодарность приезжих из города. – А надысь трех взяли, – скажет он и для порядка продует помятый, сработанный, должно быть, еще при Тургеневе медный рожок.
Собаки от сладких звуков взвизгивают, рвутся обнюхать гнилые колоды и оставить под пнями собачьи отметки. Зовут их забавно – Фукса и Фукс.
– Вязкие? – осторожно спрашивает новичок.
– Не зря хлеб переводят…
Возле подгнившего столба на перекрестке квартальных дорог егерь делает знаки рассыпаться. Собаки, схватив носом невидную нитку, начинают распутывать сложный клубок лесных ароматов.
«Аф… Аф…» Это не зайца облаяли. Какой-то неторопливый, не шибко пуганый зверь держит собаку… Лоси! Друг за дружкою. На просеке стали. Вертят ушами. По ним не стрельнешь, только полюбоваться можно. Через минуту осторожный, а может, любопытный вожак снова взглянул, но, поймав ноздрями человеческий запах, пошел ломать частый осинник… А в березняке рядом зачинается песня, от которой сладко немеют ноги, чаще удары под телогрейкой, серенький лес, кажется, вот-вот запляшет от радости и спелые капли на ветках хрусталем зазвенят и посыпятся в траву.
«Аф, аф, аф!..» – в два голоса, то удаляясь, то нарастая, льется по лесу музыка.
– Добрали… – уверенно говорит егерь, что в переводе должно означать: увидели зайца, идут по горячему следу.
– Ну, что рассоломились?.. Становись, – молодым голосом шепчет егерь и взводит курки.
«Аф, аф, аф!..» – поет осинник, потом березняк, потом старые елки заливаются собачьими голосами. Гонимые страхом, заячьи ноги состязаются с нюхом Фукса и Фуксы. Заяц пустился на старую хитрость – сделать дугу и вернуться на прежний след. Но где же знать зайцу, что хитрость его известна!
Нас пятеро. Слушаем гон. Ждем возле старого следа.
«Аф, аф, аф!..»
И вдруг хриплый мальчишеский голос егеря:
– А-ту!.. Лежачих не бьем…
Присевши от испугу на светлой просеке, заяц нырнул в бурьян. Выстрел. Синий дымок.
– Промазал, Семеныч?..
– Лежачих не бью…
Повезло зайцу, выскочил прямо на старика. Не то «мазнул» старик, не то пожалел зверя, не то пожелал протянуть песню…
«Аф, аф, аф!..» – возбужденные выстрелом рвутся собаки.
Опять круги, опять устаревшая заячья хитрость. Кому повезет? Стоим на просеке. Пять ружей. Два дорогих, заграничной работы. Этим ружьям чаще всего не везет. Зайцу надо бояться старой, одноствольной, ободранной «тулки». Держит «тулку» сын егеря Сашка, сноровистый, с верным глазом…
«Аф!..»
На облетевшей березе дрожит последний листок. Ветер шевелит потемневшие ветки. Лист вздрагивает, но остается висеть. Забываешь о зайцах. Глядишь, как семья муравьев заделывает последние норки в своем хозяйстве… И снова взгляд на листок. «Держишься? Молодец!» Опять ветерок… Висит! А когда все утихает, вдруг сам по себе листок отрывается, тихо по невидимой горке скользит и желтой монеткой ложится в зеленую шапку кукушкина льна. Последний лист осени…
«Па-ах!!!»
Едва не роняешь ружье от грома. Видишь, как синим туманом разливается дым по поляне.
– Взял?!
– Достал… – нарочно равнодушным голосом говорит Сашка, сын егеря. Сквозь синие космы видно, как он поставил к березке «тулку» и вяжет к поясу зайца.
Сладкая усталость в ногах. Скорей бы к огням.
К вечеру еще один раз полыхнул гром. И все. Может, новая тактика объявилась в заячьем мире, может, Фукса с Фуксом устали, может, ноги у нас… Целый день на ногах! Словом, только двух удалось…
У старого пня на поляне зажегся костер. Если на ивовый прут кружками нанизать колбасу, получится что-то похожее на шашлык. Вкусно. Но после смертельно хочется пить. На пути к дому обгоняет машина. В кузове сочно скрипит капуста.
– Угостила бы!..
– Одного хватит?! – кричит девчонка с кирпично-красными от быстрой езды щеками.
В траву катится, трескаясь на ходу, огромный кочан…
Что там квас, лимонад, если, мучаясь жаждой, вы хоть раз отведали холодной, хрустящей, с грядки, осенней капусты!
Сладкая усталость в ногах. Скорей бы к огням!.. Через дорогу с тихим задумчивым свистом перелетели и сели на елку два снегиря – вестники белых узоров зимы…
Фото автора. 14 ноября 1962 г.В вагоне не оказалось воды. Хотелось пить и, как это бывает, разговор пошел о воде.
– В Кишиневе в сорок четвертом – ни капли! Город из рук в руки переходил. Водопровод – в клочья. Ни капли! Вспомнили о родничке в старом саду, называется Боюканы. С бидонами, с ведрами, с кружками и стаканами стояли в очереди. Ну, конечно, сейчас же и спекулянт появился. Стоит спекулянт на базаре, стеклянной банкой продает воду: «Пять рублей!..» Белым вином умывались, выходило дешевле… Точно. Я сам умывался.
– А у нас от воды деться некуда. Вся жисть на воде… Про нас и в журнале… Так и сказано: «Вся жисть на воде». Да-а… Это в аккурат там, где Дунай целость теряет, петлять начинает по гирлам, по камышам…
В блокноте у меня очень давно записано название городка: «Вилково. Вместо асфальта – вода. Рыбаки. Староверы. Дунайская сельдь». Теперь выпадал случай поглядеть на вторую Венецию.
Дорога из Кишинева оказалась несложной. В Измаиле (том самом, где Суворов прославился) надо сесть на маленький пароходик и плыть по Дунаю к Черному морю. Если дорого время, надо сесть на «Ракету». Этот сверкающий белый снаряд дрожит от нетерпения, как норовистая лошадь. И когда капитан в своей обтекаемой рубке отпустит наконец удила, «Ракета» срывается с места, мчится, как и подобает ракете, только не дым из хвоста, а белая дунайская пыль. И все, кто первый раз оседлал эту лошадь, переглядываются, улыбаются: вот это да!
Наверх подняться? Что вы! Не только шапку, самого встречным ветром, как листок, сдует, и тогда Дунай тебе покажется особенно широким.
На Дунае новичок сразу Штрауса вспоминает и удивляется: почему же не голубой?.. Действительно, не голубой. Но вода ведь такая штука: небо огнем полыхает – и вода полыхает, небо свинцовое – и вода серая, как тоска. Наверное, в тот день Штрауса небо было голубое-голубое.
В погожее время Дунай кроткий и чистый, как дорогое зеркало. Если чайка летит, кажется – две чайки летят. Четыре берега. Два обычных, два «кверху ногами».
Как и подобает силачу, который держит на хребте своем черные баржи, рыбацкие лодки и белые пароходы, Дунай не хвастает попусту силой. Шумливы только мелкие речки. А тут ширь и глубь и красота така-а-ая… Что-то шепчут губы девушки, которая стоит на корме рядом со мной. Угадываю: «Ду-най го-лу-бой…»
