На следующий 1896 год был запланирован перевод 4-го гусарского полка в Индию на долгие девять лет. Понимая, что возможностей для приобретения боевого опыта на новом месте будет немного, Черчилль решил максимально использовать оставшееся время. Склонившись «над картой своей жизни»49, он принялся лихорадочно искать место для приложения своей безграничной энергии. Уинстону часто везло, повезло ему и на этот раз. На земном шаре нашлась точка, где «всеобщий мир, в котором человечество коснело многие годы, дал трещину»50. Эта точка находилась на Кубе, раздираемой партизанской войной местных повстанцев и испанских колонизаторов. Для наведения порядка на Антильскую жемчужину был направлен испанский военачальник, маршал Арсенио Мартинес Кампос (1834–1900), организатор переворота 1874 года, который привел к восстановлению в Испании династии Бурбонов в лице Альфонсо XII (1857–1885). В 1878 году Мартинесу Кампосу уже удалось заключить перемирие с кубинскими мятежниками. Теперь ему предстояло повторить успех семнадцатилетней давности.
Черчилль не привык откладывать дела в долгий ящик. О своем решении отправиться вместе с одним из своих сослуживцев на Кубу (с остановкой в США) он сообщил матери в начале октября 1895 года51, чем привел ее в замешательство. С каким сослуживцем? Какая поездка? В Нью-Йорке «смертельно скучно», а само путешествие – «баснословно дорого», – упрекала его леди Рандольф. Поэтому, «вместо “я решил”, гораздо благоразумнее было бы сначала посоветоваться со мной. Хотя, возможно, со временем опыт научит тебя такту, одной из важнейших составляющих в нашей жизни»52.
Однако накладывать вето на решение сына леди Рандольф не стала. В том числе и потому, что у него и так хватало проблем с организацией поездки. Учитывая, что ни британскую армию, ни 4-й гусарский полк, ни тем более лично Черчилля никто не звал на Кубу, ему необходимо было приложить значительные усилия, чтобы воплотить свои планы в жизнь. Для этого он воспользовался моделью поведения, к которой не раз будет обращаться впоследствии – он стал активно задействовать имеющиеся связи. Учитывая, что собственных связей он к тому времени наработать еще не успел, в поле его зрения попали знакомые и друзья отца. Так, не дожидаясь ответа от матери, он написал другу и коллеге лорда Рандольфа сэру Генри Драммонду Вольфу, в то время британскому послу в Испании. «Старый добряк» Вольф с удовольствием откликнулся на просьбу53. Он лично встретился с министром иностранных дел Испании герцогом Карлосом О’Доннелом Тетуаном (1834–1903), который пообещал написать письмо Мартинесу Кампосу. Одновременно маршалу было направлено письмо от имени военного министра генерала Марсело де Азкаррага (1832–1915)54.
Помимо налаживания испанских связей, Черчилль также позаботился о решении вопроса британской стороной. Он связался с новым главнокомандующим британской армией фельдмаршалом виконтом Гарнетом Джозефом Уолсли (1833–1913). Фельдмаршал принял молодого гусара «очень дружелюбно». Он посоветовал ему не брать отпуск, а оформить поездку на Кубу как выполнение официального задания. Какого именно? Для этого Уолсли порекомендовал обратиться к главе военной разведки генералу Эдварду Фрэнсису Чэпману (1840–1926). «Думаю, что все устраивается», – не скрывая своего восторга, написал Уинстон матери55.
Не прошло и года, как он закончил военный колледж, и вот уже сам определяет свое будущее, заручаясь поддержкой влиятельнейших лиц Британии. Вряд ли последнее было бы возможно, если бы речь шла не о потомке герцогов Мальборо, а выходце из семьи попроще. Поэтому заявления Черчилля и его биографов56 о том, что он всего добился сам, следует принимать с оговорками.
Двадцать первого октября Черчилль с удовлетворением сообщил леди Рандольф, что «все решено». Официальным заданием молодого гусара и его сослуживца – Реджинальда Вальтера Ральфа Барнса (1871–1946) («одного из лучших друзей, возможно, самого лучшего»57) – станет сбор информации по новому типу пуль58 и новому типу ружей59.
Второго ноября Черчилль и Барнс отплыли на пароходе королевской почты «Этрурия» в Нью-Йорк. Не привыкший к безделью Уинстон терпеть не мог морские путешествия, воспринимая их, по его собственным словам, как «необходимое зло»60. Спустя несколько лет, находясь на другом корабле королевской почты, он напишет следующие строки, хорошо передающие его состояние во время поездки в США: «Однообразие – характерная черта современного путешествия, и кто станет описывать его? Но и в однообразии есть своя тайная прелесть. Здесь, в промежуток времени слишком длинный, пока он длится, и слишком короткий, когда он проходит, мы можем спокойно размышлять о беспокойном мире, который остался позади, и о той суматохе, которая ожидает нас впереди»61. Философские размышления на «Этрурии» Черчилль чередовал игрой в безик («немного и по маленькой»), трапезами в салоне, а также наблюдением за чудовищным штормом, когда «волна накрывала весь корабль, а палуба почти полностью уходила под воду»62.
Вскоре скучное, утомительное и выматывающее путешествие завершилось в гавани Нью-Йорка. В родном городе Дженни Джером молодых гусаров встречал ее близкий друг Уильям Бурк Кокран (1854–1923). Черчилль и Барнс остановились в его роскошном доме номер 763 на Пятой авеню. Однако не богатое убранство поразило Уинстона больше всего. Он был очарован мистером Кокраном – «самым прелестным хозяином и самым интересным человеком, которого я когда-либо видел»63. Он будет обсуждать с ним «все мыслимые темы, от экономики до яхтенного спорта», признавая, что его собеседник «очень умный человек, один из тех, у кого можно многому научиться»64. И это после того, как Черчилль уже имел беседы с двумя будущими премьер-министрами Великобритании и одним бывшим: Бальфуром, Асквитом и Розбери.
По мнению профессора Джонатана Роуза, Кокран стал для Черчилля «антиотцом, дав ему все, в чем лорд Рандольф отказал: теплоту, близость, спокойствие, поощрение»65. Он же окажет и важное влияние на формирование его мировоззрения. Именно на примере Кокрана Черчилль увидит, как человек может дважды менять партийную принадлежность, оставаясь при этом последовательным в своих взглядах. «На протяжении двадцати лет нашего знакомства я никогда не видел никакой непоследовательности в общих положениях его доктрины, на которых была основана его точка зрения», – напишет Черчилль в своей статье «Мужчины, повлиявшие на меня и впечатлившие меня», которая вышла в феврале 1931 года вначале в The Strand Magazine, а затем под заголовком «Философы и друзья» в Collier’s. Общение с Кокраном научит Черчилля, что в политике, «как и в природе, края и границы всегда стерты, есть лишь немного линий, которые не смазаны»66.
О таких людях, как Бурк Кокран, говорят, что они сделали себя сами. В семнадцатилетнем возрасте Бурк приехал в США. Зарабатывая частными уроками, он сумел получить юридическое образование и стал со временем успешным адвокатом. Он дважды избирался в Конгресс и запомнится современникам как один из ярчайших ораторов своего времени. После лорда Рандольфа Кокран станет вторым человеком, оказавшим огромное влияние на развитие нашего героя, и первым, кто увидит в нем сильную, одаренную личность67. Также он станет первым, кто введет Черчилля в высший свет США. После представления высшему свету отпрыск британских аристократов будет ужинать в ресторанах знаменитого отеля Waldorf Astoria и кататься на буксире в порту, беседовать с Вандербильтами и членами Верховного суда, посещать ежегодное конное шоу и броненосный крейсер «Нью-Йорк». «Мы стали членами всех клубов, и каждый следующий знакомый соревнуется с предыдущим, чтобы сделать наше времяпрепровождение приятным», – писал Черчилль домой68.
Уинстон оказался внимательным и любопытным путешественником. Помимо полуночных бесед в библиотеке с Бурком Кокраном под бокал выдержанного бренди и кубинскую сигару, а также посещения великосветских мероприятий, он с большим интересом наблюдал за различными подробностями американского образа жизни. Он признавал, что Нью-Йорк «полон противоречий и контрастов». Огромное впечатление на него произвели трамваи – «идеальная система, одинаково доступная богачам и беднякам; превосходно». Причем самым большим откровением для него стало то, что развитие трамвайной транспортной системы происходило не на средства, полученные после «конфискации собственности» или «деспотичного налогообложения», а в результате «простой деловой инициативы». Не менее удивлен он был и бумажными деньгами, в частности долларом, посчитав его «самой унизительной “монетой”, которую когда-либо видел мир»69.
Наиболее негативное мнение у него сложилось относительно американской прессы, основным свойством которой он считал «вульгарность»70. Годы спустя он выразит свое отношение к бумажным СМИ США в емком афоризме: «Америка – туалетная бумага: слишком тонкая, а газеты – слишком толстые»71.
