оказался самым добрым. Однажды я нагнал его, и мы с ним шли в одном направлении. Не спуская глаз со шпал, рельсов и укреплявших их костылей и спросив, кто я такой, он неожиданно посочувствовал мне в моей тщедушности и рассказал о своём горе: два его сына, оба офицеры, служившие на западной границе, по всей видимости, погибли в первые же дни войны, оказавшись в окружении, но точных сведений ему и его супруге ниоткуда не поступило, пришли только сообщения из комиссариата о пропаже и того и другого – бе́з вести.
Узнав, что такая же информация получена в нашей семье, старик по-настоящему растрогался, и когда мы расставались, он, коснувшись ладонью моего плеча, дал мне тем самым знак задержаться, а сам вытащил из кармана защитной накидки свёрток и развернул его; там была краюха хлеба; отломив от неё, он подал кусок мне; при этом я видел как на его глазах заблистали слёзы; от волнения он не смог говорить и, прощаясь, только устало махнул рукой.
Хлеб я принёс домой вместе с рыбой, не отщипнул ни крошки, лишь несколько раз, пока шёл, носом втянул в себя его будоражливый квасной запах. Не опишу возбуждения, которому я стал виновником дома при своём возвращении с рыбалки.
Скромный хлеб железнодорожника, полагавшийся ему от государства и разделённый со встреченным на путях мальчишкой, был своеобразной метой общих судеб, какие достались нам от войны.
Я отчётливо помню, как добрый обходчик, отступая перед приближением очередного поезда от рельсов на́ сторону, всматривался в мелькавшие перед нами платформы и вагоны, очень часто с пушками и солдатами, направлявшимися всё туда же, к фронту, и только качал и качал головою: что, дескать, там за прорва эта проклятущая война, если конца ей всё нету…
Потребность находиться между двумя грохочущими составами хотя для меня и оборачивалась игрой, но только в первой половине дня, когда я добирался к желанной воде. С выловленной рыбкой, то есть при сознании, что своё дело мною сделано, как надо, можно бы было и внять допускавшимся правилам хождения по путям, но тут помехой становились… змеи, выползавшие из болота и гревшиеся на солнце, у кромки, где кончается трава и начинается гравий насыпи, и это – ближе к вечеру.
Лежит, бывало, свернувшись и бдительно приподняв голову, одна, а, глядь, неподалёку от неё ещё, и ещё. Если станешь на гравий, то окажешься едва ли не в таком же тесном пространстве, как между двух поездов, – на этот раз поезд может тебя задеть и смять, чуть ты инстинктивно шарахнешься от змеи.
Оказавшись однажды в таком ужасном пространстве, я был удивлён и обрадован: змея, которой мне следовало бояться, не напала на меня, а предупредительно, со свистом, прошипела, лишь выше приподняв голову и словно бы выпучив глаза, и когда я сделал некое лёгкое движение, отстраняясь от неё, тем самым как бы показывая своё уважение к ней, то и она перестала шипеть, продолжая лежать свернувшись.
Подошедший поезд меня не задел, и таким образом я основательно освоился также и на этой полосе риска. Загадочным здесь оставалось для меня только то, что змеи не покидали своих мест, когда вместе с нараставшим гулом приближавшегося поездного состава начинала дрожать насыпь, и это можно было ощутить ещё явственнее, видя, как под огромной тяжестью локомотива и вагонов поднимаются в своих ложбинках шпалы, а вместе с ними и стальные рельсы.
Так, стало быть, необходима ядовитым гадам процедура прогревания под солнцем, что терпение при неудобствах быстро входит у них в привычку… Надо ли говорить при этом, что вид змей для меня не мог быть новостью в принципе, ведь их много водилось повсюду – и за пределами села, и в нём самом.
Ползущими в траве или где-то по прохожей или проезжей части я видел их множество раз, даже, случалось, перескакивал через них, бегая при пастьбе скота или в иных обстоятельствах. Не наступил ни разу, и это единственная причина того, что их укусы меня миновали. С другими моими сверстниками случалось похуже…
Змеи, бывало, заползали и в помещения, в том числе в жилые, где вели себя осторожно, не причиняя никому вреда, так как первыми они нападают только на мелочь вроде мышей или лягушек, которые входят в их рацион, а излюбленные для себя места они находили в помещениях, никем не заселённых, избах или сараях, с крышами из сена или соломы; если не считать колхозного омша́ника, то это были строения, брошенные уехавшими из села жителями и основательно запущенные. Крыша если и выглядела прохудившейся где-то сверху, но при неповреждённых стре́хах, то есть – в её нижних закраинах в солнечный жаркий день увидишь и необычное – выставленные оттуда змеиные головы с частью их тел, – это им так нравится надолго зависать, греясь, образуя, если голов несколько, своеобразную змеиную гирлянду, сверкающую странным переливчатым, холодным и ускользающим светом…
Бросишь в них прутиком или только замахнёшься им на них, они мгновенно прячутся, а привлекали их такие места тем, что здесь могли быть давние лепные гнездовья ласточек или стрижей, значит, не исключалось, что они продолжали тут обитать, откладывая яички и обзаводясь птенцами – неплохая пожива хотя бы и для змей…
Пешая ходьба по путям была, конечно, опасной, но давала мне отличные возможности рассматривать хотя и однообразные, но по-своему великолепные пейзажи, как вблизи полотна дороги, так и расстилавшиеся подалее и уходящие к горизонту. Грусть меня не затрагивала ни при виде ровной, будто бесконечной болотной шири, ни перед мощью подступавших с востока сопок, с их вершинами, отдававшими синевой при их смыкании с далью, с горизонтом.
Увидишь на болоте лилию или иной цветок, и когда эта картинка с несколькими цветками запечатлеется в сознании, сто́ит лишь слегка переместить взгляд, как в нём отражаются уже другие цветы и краски, непременно чем-то радующие, дисциплинирующие мысль и побуждающие к постоянным, хотя и не всегда ясным размышлениям.
Только урывками, боясь оступиться на шпале или колючей гальке, взглянешь на небесный купол, но достаточно и этого: он не только необъятен, но и прекрасен в своей устоявшейся лёгкой и прозрачной голубизне.
И как он гармонирует с ровным заболоченным пространством, где помимо цветов замечаешь неких пташек и слышишь неисчерпаемую гамму звуков, тех же пташек, кряканье болотной ли утки или кваки проснувшейся ещё до наступления позднего вечера и некстати заявившей о себе лягушки!
Далеко поверху, на уровне редких белесых облаков парит сапсан, и хотя он грозен для обитателей этой равнины,
