по крайней мере, в густых бурьянных зарослях, «накрывавших» собою брошенные, давно истлевшие и просевшие в землю прежние избы и дворы при них.
Сад, хотя и заброшенный, к тому не подходил, поскольку он не огораживался, и из него корова была готова в любой момент выйти на грядки, с их соблазнами для неё.
В поисках укрытия скотина могла, медленно поднимая хвост и мотая головой, сначала растерянно и ожесточённо потоптаться или покружиться на месте, а спустя миг – устремиться в иные пределы, хотя бы куда, часто резкими рывками или даже прыжками, лишь бы скорее избавиться от наседавших, беспощадно жалящих насекомых.
В подобном отчаянном беге поведение бурёнки становилось похожим на злые и очень опасные передвижения по арене упитанного яростного, могучего быка, раззадоренного бандерильей тореадора, хотя использовать рога против кого-либо из людей, малышни́ или взрослых, ни она, ни другие дойные коровы склонны не были. О таком даже слышать не приходилось.
В лесной или кустарниковой чаще найти домашнюю кормилицу было делом далеко не простым, а тут речь нередко шла о самой середине дня и, стало быть, о дойке, наиболее важной, пропустить которую не допускалось ни в коем случае, поскольку шло это во вред и семье, и самой корове, ввиду передержки молока в вымени, а его там с утра успевало накопиться до ведра, что не позволяло прибывать новому притоку и организм животного начинал работать с перенапряжением, «с перекосом».
Постичь все тонкости выпаса мне удалось не сразу; некоторое время я был подпаском при среднем брате. Вдвоём управлялись легко. С самого начала брат доверял мне выбирать места выпаса самому, так что одновременно я узнавал и те лесные или кустарниковые, а также бурьянные заросли, куда бурёнка могла направиться, спасаясь от оводов и слепней. По своей инициативе я, например, освоил пастьбу неподалёку от обширного массива зарослей чёрного дуба, начинавшегося в каком-то километре от окраины села. Массив упирался в крутое предгорье, а сам по себе был неплотным: дубки то скапливались в небольшие колки́, то стояли по нескольку вместе или даже поодиночке, позволяя захватывать свободные участки траве с неплохими питательными свойствами.
Если бурёнка сюда и забредала, то я знал, что она далеко не уйдёт, остановится, потираясь хребтом и боками об ветки и одновременно ухватывая сочную траву. Если же она все-таки углубится в заросли далеко от опушки, то, дойдя до возвышенности, сама вернётся назад, – куда же и идти бы ей с полным выменем?
За предоставление ей возможности насыщаться кормовой зеленью в этом месте и, значит, – вести себя свободно и хотя бы в относительной защищённости от насекомых я быстро вошёл к ней в доверие. Она беспрекословно подчинялась мне, позволяя управлять собою, как мне надо. Послушней она вела себя уже и там, где, бывало, впадала в паническое состояние сразу, как только слышала назойливое жужжание своих недругов и начинала испытывать их безжалостные укусы.
Другое подходящее место я выбрал у озера, лежавшего в самом низу склона, который вёл к нему от крайних колхозных животноводческих помещений. В стороне от озера, там, где из него вытекала узкая, но достаточно глубокая протока, вблизи от неё, когда-то раньше стояли около десятка домов, была своя улица с переулками и со своим колодцем. О прежнем поселении теперь напоминали только жалкие остатки былых строений и густые конопляные заросли на них (тут, стало быть, почиталась эта неприхотливая, требовавшая вымочки в воде культура), а также – садовые насаждения запущенные и давно выродившиеся. Улица же с переулками поросли травой и годились для полноценного выпаса.
Своих животных колхоз сюда не пригонял, отправляя в противоположную сторону, поскольку на пути к исчезнувшему хуторскому поселению находился тот самый колодец, уже обвалившийся, и в него, могли упасть корова или лошадь, даже они, кажется, туда падали. Проявляя осторожность, я, дав своей бурёнке вволю насытиться, прогонял её стороной от опасной ямы к озеру, где она заходила в воду по самое брюхо и долго и с удовольствием пила́, обрызгивая себе спину смоченным водою хвостом.
Пригонять её сюда было сподручнее после обеденной дойки, – позволяя ей плотно заполнить её нутро водою и кормом. В послеобеденные часы до самого вечера ей хватало времени и на пастьбу, и на водные ванны, и на то, чтобы прилечь на отдых где-нибудь в теньке и не спеша пережёвывать нащипанное…
Иногда у озера появлялись коровы с других дворов, со своими пастухами, тоже мальчишками. Тогда рядом с животными вода бурлила он наших тел. Девчонок привлекать к пастьбе никто не хотел – ввиду опасностей, о чём я рассказывал выше.
Не всегда та или иная семья имела возможность пасти дойную коровушку своими силами. Ведь мальчишки были нарасхват – на других важных делах. Колхоз же здесь помочь не мог; свой пастух у него был, но только для своего стада, причём – совсем старик. Управляться с обязанностями ему позволял большой опыт, но и то требовался подпасок; он сам его подбирал, из сельских мальчишек.
Как-то побывал в этой роли даже я со своим худеньким, тщедушным тельцем и ещё находившийся в состоянии остаточной своей болезненности; помню точно: это продолжалось три дня, и старик, растроганный моей старательностью, похвалил меня перед матерью.
Нужда и здесь приводила к необходимости кооперации, когда некая часть дворов доверяла выпас бурёнок кому-либо из мальчишек – одному. Предпочитали оказывать доверие подросткам, отрокам, ведь ответственность предполагалась нешуточная. Дворы, участвовавшие в кооперации, устанавливали очередь, и вахта с выпасом небольшого дойного стада для того или иного подростка обычно растягивалась на неделю.
Выгон коров на выпас начинался с восходом солнца и заканчивался поздно вечером. Детскому организму тут нелёгкая задачка. Ведь, кроме собственно пастьбы, приходилось обеспечивать поение животных, перемещение стада к месту обеденной дойки, удобное для всех участников кооперации или хотя бы своей семьи.
На дойку нашей бурёнки приходила мама или сестра. Процесс занимал немного времени и состоял в помывке вымени и в работе с сосками.
Присядешь, бывало, где-то рядом и упиваешься звучанием молочных струй, выживаемых ладонью из упругих сосков и ударяемых о стенки ведра или – по субстанции молока, и тут же провалишься в сон, прервать который сам уже не в силах. Разбуженный, разомлевший от жары, наскоро выпиваешь черпак парного, почти горячего продукта, хорошо, если к нему ещё зелёный огурец или какая другая огородная мелочь, а то и без них, если пока не подошёл их срок, и – снова за дело.
По утрам также нет мочи проснуться самому; кто-нибудь помогает жёстким
