– Павел Семенович, – обращаюсь к Хижняку, – может, написать письмо в сельсовет или в райисполком. Гляди, и родные в другом селе живут. Бывает, жилья не осталось, одни трубы торчат. Как вон там…
– Есть идея, – загорелся Шустеров.
– Давайте, напишем – мы, боевой экипаж установки «Дон». Сообщаем, что ваш земляк бьет врага. Храбро водит самоходку, – предлагает свой текст письма Святкин.
– Сообщим: установка 1448-го артполка резерва главнокомандования 18-й десантной дивизии. У тебя, Ленька, не голова, а кубышка пустая. Всем растрезвоним, что под индексом полевой почты № 12296 скрывается наш полк. Напишем иначе: «группа бойцов и офицеров, боевых друзей». Отошлем на освобожденную часть Украины. Ответ шлите срочно на имя Хижняка Павла Семеновича.
Под впечатлением рассказал товарищам о своих переживаниях. В период немецкого нашествия на Дон и Ставрополье мои родственники были либо в оккупации, либо на фронте, я один, как перст. Мысль, что одинок, сама по себе тяжела, смерть рядом. «И никто не узнает, где могилка моя». Пока не коснулось, такие песни плохо понимал, а тут почувствовал, как сердце закипает. Кто знает, может быть, родных уже могила укрыла? Живы, здоровы, не умирают с голоду? Свербит мысль, квелит душу день и ночь, ложусь – думаю, ночью проснусь, представляю, где они и как.
– С кем она, – ввертывает неуместное словцо шутоломный Святкин.
На него зло осклабился Шустеров, болезненно дернулся Хижняк. Леша быстро ретировался.
– И об этом не раз, не два думал. Дожил до того, что голова стала, как колокол. Сильные боли, слабость, апатия. Пошел в санчасть. Там знали, что в 42-м году был тяжело контужен, ранен в бок. Покрутили, повертели, постучали. Рецидив контузии, говорят. Я этому поверил! Сколько брома попил, таблеток разных проглотил, уколов принял, и успокаивающих, и возбуждающих. Ничто не помогало. Замучили постоянные головные боли и прочее. 2 июня 1943 года получаю письмо от жены. Доразу сердце отложило. Живы, Верочка ждет папу. Не обо всем написано, но главное есть, остальное выспрошу. Через несколько дней боль и слабость как рукой сняло. Здоров, свеж, силен. Вот тебе и контузия, и бром. Воину важно знать, что его ждут, что он нужен. Думаю, и вы, Павел Семенович, дождетесь этого.
У нашего товарища в глазах заблестел огонек, на лице мелькнула улыбка радости и надежды.
Наступили бои за станицу Благовещенскую. Надеялись, что, потеряв Новороссийск, затем Анапу, немец без оглядки побежит в Тамань, на корабли. Не сбылось, частям пришлось пробиваться к станице в тяжелых боях. Полк вместе с 5-й гвардейской бригадой и 55-й Иркутской стрелковой дивизией наступал по песчаной косе южнее станицы. Севернее пробивалась дивизия 18-й армии, западнее станицы на Бугазскую косу был высажен десант морских пехотинцев и стрелковый полк дивизии. Ударом с трех сторон немец разбит, 26 сентября, на десятый день после взятия Новороссийска и на пятый после Анапы, станица Благовещенская освобождена.
Впереди Тамань, чем ближе город, тем ожесточеннее сопротивление врага. На косе тесно, наступаем между Черным морем и лиманом, ширина этой проклятой плешивой полоски не более двух километров. На выходе, впереди кубанские просторы, здесь череда небольших гор, они, как пробка, закрывают выход из песчаной бутылки. Высотки немец так укрепил, что который день не можем столкнуть в море, сделать это надо немедленно, слишком невыгодная позиция, нет естественных укрытий, искусственных сооружений. Нельзя останавливаться на более или менее длительное время, артиллерия противника пристреливается, затем открывает массированный артналет. Мы у врага, как на ладони, единственная защита собственный «бог войны».
В один из моментов боя обнаружили скопление немецкой пехоты, на передний край шло подкрепление. Цель была настолько хороша, что, забыв об опасности, снаряд за снарядом отправляли в гущу фашистов. Взвод немецких пушек ударил по нашей огневой позиции, к счастью, недолет, тут сзади второй залп, куда деваться? Мы в вилке, командую механику:
– Полный вперед!
Только успели отъехать, как в непосредственной близости новый, третий гром разрывов, осыпало песком и осколками. Куда теперь? Эх, погибать, так в бою: «Вперед, огонь, огонь!» Где в атаку идет казак, там у врага трое в глазах. Наконец, на помощь пришли полевые пушки, заставили замолчать немецких артиллеристов. В азарте забыл о личной предосторожности, приподнялся над броней, оказался головой и грудью выше верхнего края боевого отделения.
– Лейтенант, смотри, – указывает Святкин на перископ.
Быстрее обычного спустился, спрашиваю:
– В чем дело?
– Смотри в перископ. Наверху по твоей голове осколки плачут.
И тут разрыв… Осколками буквально осыпало самоходку: тра-та-та-та.
– Это твои, – смеется заряжающий.
Шустеров сосредоточенно, с каким-то отрешением ведет и ведет огонь. Видим, как немцы бегут в овражек, одни падают плашмя, другие корчатся от ран, некоторые успокоились навсегда, приятная картина, такое встречалось нечасто.
– Лейтенант, сбегаю, посмотрю на фрицев. Довольны ли нашей работенкой, – смеется Святкин.
Любил поговорить в таких ситуациях, не поймешь, почему в самые тяжелые минуты боя либо песню затянет, либо сморозит что-нибудь. То ли от страха спасался, то ли нас хотел отвлечь, не знаю, почти всегда в бою чудил.
– Ты из самоходки и до ветру боишься выйти, – выводит на смех Шустеров.
– Как тебя оставишь, в один миг снаряды расстреляешь. Чем буду кормить свою подружку? – заряжающий попытался погладить казенную часть ствола, но быстро отдернул: горячо.
Действительно, интересно посмотреть, что там мы накрошили, думается, пушечное мясо из румын и немцев.
– Это вступительный взнос, – говорит Василий, его только что приняли кандидатом в члены партии.
– Маловато, Вася, коммунист должен жизнь свою отдавать.
– Потребуется – отдам. Пока она и мне, и стране здесь нужна. Впереди много фрицев, добавим, – уверенно отвечает Шустеров.
Пока затишье в бою, Шустеров затеял разговор о прошлом:
– До сего времени не пойму, чем вызваны, кому понадобились страшные 1937–1938 годы?
Потом приглушенным голосом, как бы боясь, что его в самоходке кто-то подслушает, рассказал историю, происшедшую с одним рабочим. Хороший был человек, мы, молодые, брали с него пример. Коммунист дореволюционный. Но вот на собрании дядя Гриша разозлился на выступающих крикунов и в сердцах сказал: «Разве можно так жить и с душой работать, когда то того, то другого увозит «черный ворон»? Почему это делается, почему не дойдете до товарища Сталина?» На другой день и его забрали, как врага народа. А какой он враг?
Знаешь, что было дальше? Мишка, сын дяди Гриши, кореш мой, на комсомольском собрании (он был у нас активистом) заявил, что он отказывается от своего отца. Так и сказал: «Не признаю врага народа своим отцом. Сталин мой отец». В 1939 году дядю Гришу выпустили из лагерей. Но что от него осталось… А в 1941-м он пошел в ополчение. Под Лугой их разбили немцы, но дядя в плен не сдался, ушел к партизанам. Мишку вместе со мной забрали в армию. Только меня послали учиться в полковую артшколу, а его в пехоту. Утек Мишка к немцам, наши люди рассказали, что служит полицаем. Вот как все повернулось. Встречу дядю Гришу, не знаю, как буду ему в глаза смотреть: тогда, дурак, поверил, что он враг народа, Мишка убедил. А сейчас того подлеца встретить, да поговорить с глазу на глаз, тут не пожалел бы снарядов!
