был первым или одним из первых.
Рабочие меня неплохо приняли, и у меня появились друзья. Одним из них был казах Аяпбергенов, только что демобилизовавшийся из армии и женившийся на московской татарке. Другим настоящим другом оказался наладчик автоматов Полянский, молодой парень, которого, к моему великому сожалению, вскоре взяли в армию. Он очень привязался ко мне, и мы подолгу беседовали. Никто не оскорблял меня как еврея, хотя я не знаю, что говорилось за моей спиной. Другим моим другом оказался наладчик Баранчуков. Он был немного старше меня и относился ко мне не только с чуткостью, но даже и с лаской.
Я не курил, что выходило за рамки обычного, но за это расплачивался, так как не пользовался отдыхом, даваемым перекуром.
Условия работы были тяжелыми. Станки плохо автоматизированы, много ручных операций. Потом меня перевели на токарные автоматы, одну из самых грязных работ, которая только есть на машиностроительных заводах, ибо в них используются для охлаждения сернистые эмульсии или фрезол, от которых на чувствительной коже возникают угри. Мое лицо и тело покрылись сплошными угрями, но никто из администрации не обращал на это внимания.
Когда я перешел в автоматное отделение, то обратил внимание, что режим работы станков очень занижен. Я спросил одного рабочего, почему они не повысят режим. Он объяснил мне, что скоро ожидается очередное повышение норм и если пустить станки так, как я говорю, им сильно ужесточат нормы и они пострадают в заработке. Он пригрозил мне, чтобы я не заикался об этом начальству. Меня это неприятно удивило, ибо противоречило представлению о том, что нужно отдавать все свои силы обществу. То ли еще ждало меня в будущем!
Через два месяца после поступления на завод я был замечен, и меня выбрали комсоргом цеха, в котором было десятка два комсомольцев. Это было моей первой комсомольской должностью, и я очень этим гордился. Вскоре началась подписка на заем, которая в сталинское время была одной из самых неприятных процедур, ибо всех заставляли подписываться на месячную, а иногда и большую зарплату, что составляло увесистый налог. Подписка всегда вызывала недовольство и протесты, а со стороны администрации сопровождалась угрозами и посулами. В порыве энтузиазма я заявил на цеховом митинге, что подписываюсь на двухмесячную зарплату. Я чувствовал себя героем, но недолго, ибо стал ловить на себе недовольные взгляды. Начальник цеха Котов вызвал меня, как комсорга, уговаривать одну работницу, соглашавшуюся подписаться только на полумесячную зарплату. Я что-то вставил в разговор, но работница резко отбрила меня, и охота убеждать ее у меня пропала.
Меня вызвал парторг завода и заметил, что нет необходимости подписываться на двухмесячную зарплату, и предложил ограничиться месячной подпиской. Я чувствовал себя оплеванным — в глазах рабочих я превращался в демагога: призывал других подписываться на большие суммы, а сам спасовал.
Как и многие другие, я был назначен агитатором во время предвыборной кампании. Наш завод входил в избирательный округ, где обычно баллотировался Сталин. Моим участком оказалось заводское общежитие на берегу Яузы в Сокольниках в районе Оленьего вала. Все эти районы в то время подвергались настоящему потопу во время весеннего паводка. Размеры его трудно понять тем, кто не бывал в этих местах. Яуза и ее притоки затопляли целые кварталы с заводами и жилыми домами. Паводок обрушивался и на наш завод. Его баррикадировали, а в некоторых цехах, которые не удавалось защитить от воды, как, например, цех сборки крупных трансформаторов, передвигались на лодках. Потоки грязной воды бурно устремлялись по улицам, затопляя первые этажи домов, откуда на время паводка всех просто выселяли. Общежитие завода на берегу Яузы никогда не просыхало и было серым и затхлым. В него-то я и пришел зимним вечером. Меня предупредили, что жильцы будут жаловаться и что я должен передавать их жалобы по инстанции. Как бы плохо я ни жил на Полянке, но по сравнению с тем, что я там увидел, я мог чувствовать себя барином. Общежитие состояло из двух-трех огромных «комнат», тесно уставленных койками, часть которых была отгорожена простынями и одеялами. Так создавали себе приватность супружеские пары, у многих из которых были дети, и так жили годами.
На меня посыпались жалобы. И я, нищий, не имевший собственного угла, подвергавшийся грубой дискриминации, уговаривал этих бедолаг, что кругом царит светлое торжество социализма и что их священный долг радостно отдать свои голоса за блок коммунистов и беспартийных!
Жизнь становилась тяжелее и тяжелее. Занятия в заочном институте, за которые я с энтузиазмом взялся осенью и успешно сдал первый семестр, оказывались мне не под силу. Меня непреодолимо клонило ко сну, даже на блестящих лекциях математика Берманта, и я понял, что ходить мне на них бесполезно. Начались ночные смены, вообще уничтожавшие весь день. Оставаясь по ночам в одиночестве, я с нетерпением ждал рассвета, ибо уже знал по опыту, что самое трудное время — это предрассветные часы, когда приходится отчаянно бороться со сном. Но стоило пробиться первым лучам солнца, как борьба со сном прекращалась.
Я впервые оценил, что такое сон. Когда станки работали бесперебойно и не надо было заряжать их и затачивать резцы, я спал, растянувшись на простом железном верстаке. А по цеху бегали отвратительные огромные крысы, питавшиеся машинным маслом.
На новый, 1951 год, Юра пригласил меня на вечеринку. Я был настолько утомлен, что вскоре после того, как проводили старый год, я свалился как убитый и проснулся лишь утром.
Одним из идолов дня был тогда писатель Михаил Бубеннов, бездарный графоман и антисемит. Его роман «Белая береза» был удостоив Сталинской премии. На заводе было устроено обсуждение его романа, и я, не понимая, кто такой Бубеннов, с готовностью принял в этом участие. Обсуждение превратилось в необузданное славословие. Единственным «критиком» оказался я, обнаружив в «Белой березе» темное пятно... У одного из его героев была внебрачная связь. Я выразил недовольство, заметив, что это бросает тень на советских людей. Бубеннов исподлобья слушал.
Главным общественным форумом на заводе была раздевалка, где рабочие надевали спецодежду. Все разговоры были страшно наивными, а в политических комментариях царили фантастические мифы. Я снисходительно относился к ним, но лишь потом понял, что на Трансформаторном заводе я был еще среди квалифицированных рабочих.
К весне я обнаружил, что в заводской библиотеке хранится много дореволюционной литературы. Я жадно набросился на Гофмана, которого читал и раньше. Теперь в моих руках оказались «Серапионовы братья».
Летом я взял учебный отпуск, сдал успешно экзамены, будучи уверен, что с этими оценками смогу перейти на второй
