«Мне в ту ночь смерть приснилась, — продолжил он. — Пришел какой-то, с косым ртом, в плаще, штаны подтянуты до пуза. Сильный такой, неотвязчивый, как бандит по разговору, только еще страшнее. А я, как муха в воске, ни туда, ни сюда. Потом стал молиться — так никогда не молился, просто хрипел, дышал в подушку — и помогло, уже не так цепенел и понял: смерти нет».
Он уставился в консервную банку, прикрученную к двери в качестве пепельницы. Потом залез в пуховик и достал из внутреннего кармана литую дощечку, на которой по голубому фону была выгравирована Богоматерь. «Старший наш, Павел, с собой возил, я ее из морга забрал, чуть не украли. Нес ее и думал, что мы встретимся — там, после суда, — и дух захватывало». Я не сдержался и спросил: «А как будет там, можете сказать?» — «Там. Там невообразимо. Хочешь представить — а не можешь. Все по-другому. Мы там все вместе будем, с Богом, но все не так, как здесь. А как — мы не имеем ума сказать. Чтобы встретиться, работать надо, работать так, чтобы онеметь — и тогда Господь примет, и я им тогда первым делом вломлю, что надо было меняться, если десять часов подряд по трассе гнать». Он засмеялся и стал вытирать слезы.
«В смысле, работать?» — «Ну так, работать, строить дома, делать, что Господь поставил. Если поработаешь Богу, встретишь его. Не хочешь себе дом?» — «Да нет, вроде». — «Нет? Ну пойдем».
Коридор опустел, ноги куда-то девались, и казалось, что поезд несет вагон как купель, в которой покачиваются во сне люди и электроигрушки.
Стемнело, зажегся желтый свет.
В купе шумно дышал цирковой. Его шарф свернулся на столе как удав. Ложечка звенела в недопитом стакане, а за окном пел и выл холодный воздух марта.
Рассказ в тамбуре встряхнул меня. Труд как выполнение предназначения, необходимое условие встречи с Богом. Звучало как златая середина между бессмысленной работой, которую терпят миллионы людей, и уходом в пустынь. Не следует стонать от восьмичасового дня и мечтать сбежать домой, надо трудиться людям, а через них Господу. Идея самореализации, вынесенная из дольнего мира.
Странно: из школьного курса истории мы знаем, что упорнее старовера никто не работает. Читали, что их купцы-фабриканты ворочали миллионами, но ничего не понимаем в их мотивах.
Интересно, если они пронесли себя и любовь к труду как работе Богу через годы безбожной власти, значит, их села должны быть заповедниками предпринимательского духа?
Такая мысль появилась у меня, когда я столкнулся с Тимофеем Сальниковым.
Этот эксцентрический бизнесмен начал с того, что поехал в Китай за приборами ночного видения, но был обкраден и остался с двумя зелеными бумажками за душой. С горя купил на них двух обезьян и повез домой. Дома также ждали испытания — сбыть макак удалось через полгода, и все это время они существовали в его ванной.
Тимофей не расстроился из-за такого старта и какое-то время торговал китайскими продуктами более удачно. Потом ему это надоело и он занялся рекламой. Затем и реклама надоела. Тимофей вспомнил об Алтае, где ходил туристом, — он читал, что в Альпах деревни существуют за счет сувениров и сыра. Сыр может быть сувениром, если сбрендирован и преподнесен как надо. Чем Алтай хуже Альп?
Вернувшись в Новосибирск, он уговорил двух приятелей взять в аренду землю в горах и поставить там сыроварню. Дальнейшее напоминало малобюджетное видео, снятое ксенофобом. Алтайцы не соглашались разговаривать, пока на столе не возникал спирт. Переговоры с попойкой продолжались, пока Тимофей не нашел непьющего женатого крестьянина и взял его вместе с землей в соучредители.
Сыр у них все равно не получился. Линия для выпуска приличного продукта стоила 110 000 евро. А неприличный не выдержал бы конкуренции. Пришлось о сыре забыть. Друзья огляделись и, заметив лиственный лес, поставили цилиндровочный станок. Вокруг него посадили яблонь и вишен.
Но и лес с садом не озолотили Тимофея. Его поселок находился далеко от клиентов, а алтайцы бунтовали, пьянствовали и едва могли себя сдержать, чтобы не дать по морде Тимофею, который читал им лекции об идеях какого-то западного академика насчет экологического уклада. Глядя на эти несчастья, компаньоны бросили предводителя и убрались в Новосибирск.
Тогда Тимофей перенес лесопилку в более крупный поселок, где жили русские и ходили кругами скупщики леса. Но и там Тимофея ждал крах. Лесорубы намекнули, что угодья давно поделены, а качество русской рабсилы не сильно отличалось от алтайской. Единственное, в Майме Тимофей придумал резать из дерева сувениры — статуэтки, брелоки, ложки, и этот бизнес развился так, что за счет него тянулись все остальные проекты.
Тимофей расстраивался из-за потерянной мечты о сыре, но тут ему вспомнилась история из отрочества. Юноша-альпинист Тимофей возвращается после восхождений в долину и вдруг видит на реке Мульте деревню, которая отличается от прочих. Тимофей заходит туда и понимает, что люди какие-то особенные. Вроде русские, да что-то пожужживает в воздухе такое, отчего понятно: необычные. Смотрят на него с усмешкой, вполне человеколюбивой, дают отдельную ложку, а в углах образа, тоже непростые, много литых. Сектанты, думает Тимофей! Его поправляют — сектанты на том конце деревни, целая улица рерихнутых, а мы старой веры. Старообрядцы. Какие именно, Тимофей не разобрался.
Вскоре после того, как он вспомнил этот эпизод, ему позвонил друг. Друг купил дом в этой самой деревне, Замульте, и сообщал, что знакомая семья оттуда продает кусок земли, принадлежащей старшему сыну, который влюбился и уезжает к невесте в Приморье. Край деревни, под ногами ручей, за околицей лес. О, сказочная возможность бегства! Тимофей сунул за пазуху денег и прыгнул обратно в расписанную аэрографом под панораму Аккемской стены машину. Его ждали 800 километров в Замульту.
Продавцы с радостью отдали ему полгектара и познакомили с местными. Здесь жили старообрядцы разных толков — и поповцы, и беспоповцы. Каждые со своим моленным домом. Рерихнутые за годы отсутствия Тимофея достроили свою улицу — над их блаватскими и ошо раджнишами староверы посмеивались.
Тимофей нанял четверых мужиков — таких же, как Григорий, плотников — рубить дом. Ударили по рукам, и с тех пор лишь четыре раза он показывался в деревне. Друзья крутили у виска — лоховат ты, парень, хоть и сувениры туристам задвигаешь. Кто ж не контролирует работяг? Твой дом-то. Но Тимофей оставался спокоен. Дом, и правда, сделали ровно такой, как надо, и в срок.
Наезжая в Замульту, он приметил, что местные любят говорить о себе «мы староверы», но большинство обряды не соблюдает. Рассказывают, что «святой Филарет пришел, на горе скит поставил, и все мы его дети», но далеко не все искусны в диалектическом споре. Да что спор — основы веры знают не все. Но работают хорошо — а большего Тимофею и не надобилось.
