Одна за одной, как тридцать три богатыря, стали выходить из воды мамины подруги. Вытираться было нечем, и вода стекала с их крупных сосков косыми тонкими блестящими струйками. Они притаптывали песок своими почти мужскими ступнями и трясли намокшими концами волос, не торопясь одеваться. И всем нам было весело. Было ощущение победы и какого-то заговора. Русалочьего счастья!
После шторма на берегу оставались кучи водорослей, и они начинали тошнотворно вонять. Длилось это пару дней, потом солнце их высушивало, вонь исчезала, и ветер гонял по берегу колючие травяные косы, парики, шиньоны. Рыбсовхоз тоже имел свое неповторимое зловоние, но тут уж никуда не денешься: рыбные отходы на солнце — любая парфюмерная фабрика может позавидовать устойчивости этого аромата.
В Феодосии и сегодня не решен вопрос с канализационными трубами — едкий запах туалета до сих пор появляется то здесь, то там. С непривычки начинаешь озираться, проверять подошвы обуви, пока не вспомнишь о трубах средневековой давности.
Радовали феодосийцев не эти ароматы — другие. Весной в санатории Министерства обороны пахло сиренью и жасмином. Похоже, что непроходимые заросли этих кустов остервенело обламывали по ночам отдыхающие военные, потому что в окнах женских комнат санатория маячили в трехлитровых банках пышные букеты. На центральных улицах красовались клумбы с розами. Приезжие, приседая на корточки, совали свои головы между бутонами для более эффектной фотографии.
Ближе к Городку пахло полынью и морем, смолеными байдами и мазутом.
Вхожу в квартиру. Тихо. Катька уже убежала в универ. Меня встречают Аля и Зина. Аля — совершенно белый ангорский кот, а Зина — совершенно черная, как антрацит, рядовая кошка. Они жмурятся — видно, спали — и противными хрипатыми голосами начинают говорить со мной: мол, что принесла, где шлялась, не забыла ли ты, что у тебя есть хвостатые дети, которые нуждаются в материнской ласке. Я отвечаю им: сначала дайте раздеться и пройти, не мешайтесь под ногами, я сама хочу есть не меньше вашего. Тогда Аля в сердцах дает по уху Зине, чтоб не лезла под руку. Зина не реагирует и делает вид, что Аля неудачно отогнал от нее муху. Нахмурившись, они садятся около миски, всем своим видом давая понять, что начались тяжелые для них дни. Отец ушел, матери они не нужны — хоть ложись да помирай с голоду. Я сыплю им корм, они начинают хрустеть, а я ставлю кофе…
На десерт у Зины цветы из горшков. «Зина! Ну-ка, перестань сейчас же! Что за девка такая?!» — кричу я. Ужасно шкодливая кошка. Стоит поставить букет в вазу, через минуту она уже около него и выбирает листочки повкуснее. А то еще и Аля к ней присоседится, и к утру от букета — только жалкие стебли. Разбить вазу им тоже ничего не стоит. Причем знают, что я ругаю их за это, но хитро щурят глаза на меня: мол, кто тебе, дорогая наша мамуня, важнее: этот дохлый букет или мы, твои любимые хвостатые дети? А ведь и правда, любимые! Алю мы извлекли из мусоропровода, он висел там, каким-то образом зацепившись за трубу, и звал на помощь. Зину купили за пятьдесят рублей на рынке. Ее вытащили из мешка, уже приготовленного на выброс. То, что оба они живы, случайность. Жизнь вообще случайность…
На подоконник прилетел голубь. Аля и Зина тут же начинают делать вид, что лучше охотников, чем они, нет в мире. Ложатся на пузо и в таком полуприсяде ползут к добыче. Перед прыжком, дрожа всем телом от нетерпения, глохнут ко всему окружающему и, не вынеся напряжения, бросаются на стекло. Голубь, нехотя вспархивая, спокойно улетает, а мои хвостатые тут же оборачиваются ко мне: видала, мол, как надо? Учись, мамуня!
Конечно, кофе сбежал! Сколько ни смотри, сколько ни следи, обязательно проворонишь. Какой уютный запах у кофе… И у домашних пирогов… Мама не умела готовить. Если она что-то пекла, то всегда предупреждала: «Только осторожно, дети, берегите зубы! Я там пряники сделала, по-моему, их надо размачивать». Про свои сырники говорила: «Вы не думайте, это сырники на сковороде. Правда, они брюнетиками получились, но есть их можно, только подгоревшее срежьте». А вот картошку с луком жарила хорошо, крупной и поджаристой. Ели ее в Сибири часто. По дороге из магазина в сильные морозы она замерзала в авоське и получалась чуть сладковатой, но все равно вкусной.
Рыбу мама жарила тоже хорошо. А каши делала так густо, что можно было сломать ложку, выгребая ее из кастрюли. Борщ у нее был вкусный. Когда блюдо получалось, она спрашивала нас: «Я молодец?» «Еще какая! — хором отвечали мы и добавляли дурашливо: — Кто варил? Всегда вари такое!»
Сейчас мы с Нанкой говорим эти слова друг другу, только редко. Швеция и Россия рядом, но не на одной кухне. Ловлю себя на мысли, что живет человек свою жизнь, совершает какие-то поступки, чего-то в жизни добивается, но необходим ему тот один, у которого он может спросить: «Я молодец?»
Заглядываю в Катькину комнату. Ну что это? Конечно, она, как всегда, спешила и опять не убрала свои вещи в шкаф! А зачем? Мама уберет! Я, конечно, уберу, но совесть-то иметь надо? Здоровая дылда, а все никак не поймет, что ей давно пора самой себя обслуживать. Всегда мы с ней на эту тему ссоримся. То посуда не вымыта, то вещи по всей комнате разбросаны. Сил моих нет! Мне, конечно, надо бы их не убирать и свалить все в кучу посередине комнаты, но я, как всегда, кладу их на место, а вечером прочту ей лекцию о том, что мать не вечная и ее надо беречь. Потом какое-то время Катька, само собой, будет следить за порядком, но пройдет дня два-три — и снова-здорово! Наверняка еще и сумку мою прихватила без разрешения. Так и есть!
Ну что тут сделаешь! Мою сумочку она брала уже в пять лет. Воображая себя дамой и делая надменное лицо, надевала мои туфли на каблуках и так разгуливала по всей квартире, держась за косяки. Было смешно наблюдать, как такая кроха пытается подражать женским хитростям.
Мама любила одеваться. У нее была своя портниха. Иногда в магазине «Ткани» материал кроили, а шила она уже сама дома на старой ручной машинке «Зингер». Однажды ей в магазине понравился коричневый крепдешин с коралловыми тюльпанами по всему полю.
Покупая какую-то материю, она всегда начинала с ней играть: теребила, набрасывала себе на плечо, на руку, на грудь, отходила подальше от зеркала, резко приближала свое лицо к отражению, говорила на разные лады: «да», а вслед за тем — «нет». И тут же: «почему нет?» или «может быть». Я в это время залезала под стол закройщицы и рылась в коробке с лоскутами-обрезками, чтобы выбрать красивые для своих кукол. Я не брала все подряд, а тоже бубнила себе под нос: «да — нет — может быть — почему нет», но у меня решения принимались куда быстрее. Потом я вежливо спрашивала, можно ли взять эти лоскутики. Мне всегда разрешали, и я шла показывать их маме.
