После уроков я возвращался из школы лесом, и было так радостно идти под огромными древними берёзами мимо прозрачного шумливого ручейка, а потом щен Бобка вылетал навстречу. тут, я думаю, и появились первые стихи, которые я и до сих пор считаю стихами. Несмотря на слишком традиционный строй, их точность меня вполне удовлетворяет.
… Ещё не тронул первый луч
Излучину реки у брода,
Где выбивающийся ключ
На мелком месте морщит воду.
Или вот это, которое приведу тут целиком, поскольку оно и есть моё настоящее начало.
Три дня по станции не ходят патрули,
Позавчера собак куда-то увезли,
Одни стройбатовцы, мои ученики,
Долбят бахилами промёрзлые мостки.
А мир всё тот же: неразменная зима,
К земле приплюснутые, низкие дома,
Сугробы, елки, да фонарные столбы,
Да дым, торчащий на морозе из трубы,
Да штабеля стволов сосновых в стороне,
Да застывающий на рельсах блеск огней,
Да звонко слышится, как сквозь ночной мороз
Расконвоированно взвизгнет мотовоз.
Это стихотворение было написано в начале зимы.
А почти всё написанное раньше, до этой беломорской осени, в том числе десяток стихотворений, по которым меня приняли в Литинститут, я в эту осень просто выкинул и забыл.
Я мог это себе позволить. Мне было 23 года.
* * *
В школе со мной работал Пётр Созонович Порядин. Математик, местный человек, настоящий помор, квадратный и мощный, медлительный и обстоятельный, как большинство поморов. Через несколько дней после нашего знакомства, присмотревшись ко мне, он пригласил нас с Сашкой к себе в гости.
Жил он в деревне, на самом берегу, где в отлив на песке всегда валялось несколько мелких парусников и моторок, а на хитроумно расположенных столбиках сушились сети.
Жена его – тоже слегка квадратная и тоже обстоятельная, преподавала географию и пекла удивительные пироги-рыбники с хариусом и луком. Две дочки учились в Петрозаводском Педагогическим институте. А дома «семейство состояло», как выразился Пётр Созонович, из мелкого дворового Шарика и полосатого кота, «самого важного человека в доме». Кот был тоже помор: квадратный, широкий, сам невелик, башка огромная. Он по отливу ходил на охоту, выкапывал из песка всяких морских тварей.
До горизонта в Белом море
Уходит серая вода,
Между кустов, как в коридоре,
Лежат рыбацкие суда.
А полосатый кот, который
Идёт, ища креветок, в даль.
И хвост трубой, над всем простором –
Единственная вертикаль.
Когда кот подходил к столу и, хрипло требуя трески, подымал трубой толстый хвост, Порядин, внимательно оглядывал нагло торчавшие сзади под хвостом шары и, мельком глянув на жену, застенчиво, но с виду сердито говорил коту: «Опусти хвост, непорядок!» При этом особо нажимал на безударный звук «о», который у поморов и без того чёткий.
Порядиным я, уезжая, и оставил одиннадцатимесячного Бобку, которого мне никак нельзя было везти с собой неведомо куда. А они очень рады были заиметь настоящего породистого овчара!
* * *
Я решил попробовать перейти на втором курсе института на дневное отделение. Игорь, сын тёти Лиды, фоторепортёр, как и его отчим, человек, знавший пол-Москвы, приискал мне работу – учить подростков верховой езде.
Жил я, естественно, у Лиды. Игорь как раз женился и переехал к жене, так что я был водворён в его комнату. Сашку я отправил к родителям на Украину на весь этот учебный год. Она поморщилась, но поехала, понимая, что в этом доме её не очень-то жалуют. Да и делать в Москве ей уж вовсе было нечего. Так что нам с Лидой в этом году не мешал никто.
Год этот был забавным. Мы унаследовали от старшекурсников манеру вешать в коридоре эпиграммы друг на друга, которые назывались модным словом «Да-цзы-Бао». Обычно были вежливые в меру, но появлялись и такие – «Загадка»:
Сидят на подоконнике
Белкины поклонники,
Женькины потомки,
Страшные подонки.
Тут же и перевёрнутый ответ: Харабаров и Панкратов.
Эпиграмм на меня было несколько, но я их все перезабыл.
И вдруг, сорок с лишним лет спустя, кто-то из студентов тогдашних в каких-то мемуарных клочках в Интернете одну из них мне напомнил. Эти клочки я тут и воспроизвожу:
«На заочном есть студент по фамилии Бетаки, худой, лупоглазый и очень странный. Похож на Паганини. Работает гидом в Петродворце [40], и сам по себе – экспонат, на него можно смотреть и не соскучишься. Однажды в студенческий автобус вошла девушка, ребята ей не уступили места, Бетаки подскочил и съездил одному и другому по физиономии. Не пошел на воскресник строить общежитие Литинститута на ул. Руставелли, и его разделали в „Молнии" "т. е. в том же настенном листке с картинкой":
„Он всем грозится боем, дракой,
ругает женькины стихи, [41]
так за какие же грехи
Бог наградил такой Бетакой?"
Ходит в брюках-гольф, сделал сам из обычных брюк, обтрепались манжеты, он подрезал их до колен и завязал тесемками [42]. На курсе у них есть творческий метод: бетакизм».
В студенческом автобусе однажды запели наши первокурсники, старшие тут же окрестили их «хор имени Бетаки».
Программа литинститута практически целиком совпадала с программой факультета журналистики МГУ, даже многие профессора работали и там, и тут.
Некоторые преподаватели были немыслимо скучны. Скучнее всех был бывший акмеист Сергей Городецкий, автор когда-то осовеченного либретто оперы Глинки, которая до переработки Городецкого называлась «Жизнь за царя». Городецкий дал ей название «Иван Сусанин», выкинул молитвы, еще что-то переделал, и в таком вот новом виде и под псевдонимом эта опера шла до последних, кажется, лет. Городецкий вёл «творческий семинар», который очень мало посещали, разве что из «исторического» интереса кто-нибудь заглянет, как в музей, с единственным, впрочем, экспонатом: тощим, угловатым, седым, слегка сутулым. но громким. И всех поучавшим, как жить и как быть патриотом.
Были и совсем другие преподаватели. На втором курсе, перейдя на дневное отделение, я оказался приписанным на год к семинару Сергея Наровчатова. Поначалу моё крайнее недоверие к большинству поэтов «военного поколения», о котором я уже писал, не давало мне с ним сблизиться. Я очень удивился, когда узнал, что он бывший ифлиец, привыкнув считать, что преуспевающие поэты этого поколения все «от сохи и станка».
