Папа принимал тоже участие в борьбе, и, к моему большому торжеству, не оказалось ни одного башкирца, который перетянул бы его. Как только он возьмется за палку, так сразу поднимает на ноги сидевшего против него башкирца.
Но вот выходит на круг огромный, толстый русский старшина и предлагает папа потянуться с ним. Папа соглашается. Старшина, покряхтывая, опускается на землю против папа. Потом оба прилаживают свои ноги так, чтобы подошвы одного пришлись бы к подошвам другого. Потом берутся обеими руками за палку и начинают тянуться.
У папа краснеет затылок, руки напрягаются до последней степени и дрожат от усилия, но старшина не поддается. Только было папа его немного приподнимет, как его огромная фигура перетягивает его и он грузно шлепается на землю, а папа, в свою очередь, приподнимается.
— Ну, ну, ну, — шепчу я и сама вся напрягаюсь, как будто это может помочь папа, — ну, еще немножко…
Наконец старшина делает последнее усилие, тянет изо всех сил руками и одновременно расправляет колени. Папа встает перед ним на ноги и признает себя побежденным. Он улыбается, но я вижу, он недоволен. А я и Сережа с Илюшей возненавидели старшину всем сердцем. Мы переговариваемся и приходим к заключению, что это только восьмипудовый вес старшины дал ему возможность победить нашего непобедимого отца.
Я засиживаюсь в башкирском хороводе, глядя на их пляску и слушая их музыку. Но когда появляется сосуд с вареной бараниной, я незаметно исчезаю, боясь бараньей жирной губки, которая должна пройтись по моему лицу, если я откажусь от предлагаемого куска.
Я видела раз, как веселый Михаил Иванович вытирал куском баранины одному молодому башкирцу лицо, к его большому конфузу и к общему веселью присутствующих.
Мне не хотелось повторения на мне этой шутки…
На скачки было приведено более двадцати лошадей.
В степи выбрали непаханое ровное место и плугом пропахали борозду в пять верст в окружности. Лошади должны были пять раз проскакать это пространство, то есть одолеть двадцать пять верст без передышки.
В назначенный день вся степь покрылась народом. Собралось несколько тысяч башкирцев, киргизов, уральских казаков, татар, русских…
Мама пожалела башкирских женщин, обреченных на вечное заключение и никогда ничего не видавших, кроме своей кибитки и своих кобыл. Она велела запрячь нашу огромную карету и пригласила нескольких знакомых нам башкирок поместиться в ней.
Карета оказалась битком набитой. Одних жен Михаила Ивановича было три, из которых одна была претолстая. Наших башкирок было две, да еще влезло несколько женщин из приезжих. Кутаясь в свои бархатные кафтаны, скрывавшие их от мужских глаз, башкирки жадно следили за всем тем, что происходило перед их глазами.
Мама, мальчики и я приехали в плетушке. А на скачки мы смотрели, стоя на крыше кареты. Вокруг расположилась огромная толпа в пестрых шелковых халатах, в черкесках и других национальных одеждах.
Когда все лошади собрались, папа подал знак, что скачки начинаются. Все замерли, ожидая отъезда лошадей.
Чтобы одновременно пустить двадцать лошадей, надо было выстроить их в ряд. Это сразу не удавалось. Полудикие степные лошади жались друг к другу, задирали кверху головы, выскакивали вперед, пятились… Сидящие на них мальчишки всячески старались их обуздать…
Наконец папа махнул платком и закричал:
— Пошел!
Лошади рванулись и во весь опор помчались по степи.
Мальчики сидели на лошадях без седел. На голове каждого был повязан платок яркого цвета, синего, красного, желтого, пестрого, для того, чтобы можно было отличить одного от другого. Все они сразу загикали, завизжали, закричали, и чем дальше они скакали, тем они азартнее гикали. Когда они проскакивали круг и приближались к тому месту, откуда они начали скачку, приближался с ними и их крик и визг. Толпа заражалась волнением детей и начинала тоже гудеть каждый раз, как мимо нее проскакивали бешеные лошади.
После первых же кругов начали отставать одна лошадь за другой и шагом выезжать из круга.
Из всех скакавших лошадей пришло к финишу меньше половины. Пришедшие лошади проскакали двадцать пять верст в тридцать девять минут.
Возбужденные, радостные мальчики получили призы и тут же передали их своим отцам.
Между скакавшими лошадьми была и одна наша лошадь. Она пришла пятой.
На следующий день начался разъезд. Все благодарили папа за доставленное удовольствие. И долго после по всей окрестности поминали веселые скачки на графском хуторе.
За все время гуляния во время скачек не только не было видно, но и речи не было о каких-либо охранителях порядка. Все прошло чинно, степенно, порядочно и вместе с тем весело. Не произошло ни одного недоразумения, ни одного столкновения…
Разве только жены Михаила Ивановича повздорят между собой. Но это начиналось и кончалось в тайне кибитки, на женской половине, за занавеской, и не нарушало общей стройности пира.
Большие начали поговаривать об отъезде в Ясную Поляну. У меня на душе встала забота: Мотька.
«Как сделать, чтобы папа и мама позволили мне взять его с собой? — думала я. — Довезти его до Самары я берусь. Он будет смирно лежать у меня на коленях. Ну, а потом? Как везти его на пароходе? А потом по железной дороге?» И я с грустью говорила себе: «Наверное, не позволят. Если оставить его здесь, — продолжала я свои размышления, — кто будет о нем заботиться и ухаживать за ним, как я ухаживала? И уж, конечно, никто не будет любить его так, как я его люблю». Я не смела даже мысленно представить себе судьбу Мотьки такой же, как судьба тех баранов, которых так много поглощали в степи… Зарезать и съесть Мотьку — да разве это возможно?
Я целовала его розовую мордочку, пахнувшую молоком, и сквозь слезы говорила ему:
«Бедный мой Мотька! Как мне быть с тобой?» И слезы капали на его безучастную белую мордочку.
С замиранием сердца и с очень слабой надеждой на успех я попросила своих родителей позволения взять с собой своего любимца. Я удивилась тому, как мало значения они придали моей просьбе. Я несколько дней готовилась к тому, чтобы обратиться к ним за этим разрешением, а они так равнодушно и беспрекословно произнесли свое запрещение.
— Какой вздор, — сказала мама, — еще баранов отсюда увозить. В Ясной достаточно своих…
Делать было нечего. Тогда я обратилась к кухарке, остававшейся на хуторе.
— Авдотья, — сказала я. — Я подарю тебе Мотьку. Только ты, пожалуйста, ухаживай за ним. И… — я не знала, как выразить свое опасение, — смотри, чтобы никто не сделал ему никакого зла…
