— Это неважно, зато мы развиваем любовь к науке, искусству, истине.
Четкая, абсолютно прямая, несгибаемая линия де Фита проявлялась в непрерывной борьбе с буржуазией, против всех ее функций, атрибутов, прямых и косвенных интересов, в борьбе любой ценой, любыми средствами, в любое время, совершенно не считаясь с обстоятельствами. Понимание необходимости компромиссов ему абсолютно чуждо. Это был истинный гэдист.
Линия Жореса, напротив, отличалась гибкостью. Для него буржуазия тоже враг, но такой, с которым надо бороться, используя удобные моменты, заключая с ней компромиссы, чтобы получить хотя бы частичные уступки для трудящихся. Жорес считал, что даже мелкие, но зато реальные достижения гораздо важнее защиты абстрактных положений догмы. И это было не столько следствием теоретических взглядов Жореса, сколько проявлением его врожденного стремления к примирению, к гармонии и согласию. Резкости де Фита противостояла мягкость Жореса, ненависти — доброта, узости — широта, классовой непримиримости — всеобъемлющая гуманность. Иначе говоря, один страдал сектантством, другой, скажем прямо, склонялся к оппортунизму, хотя и основанному на самых благих и честных намерениях. Но чья же линия была менее верной? В принципе это каждый раз зависело от конкретных условий. Во всяком случае, в муниципалитете Тулузы начала девяностых годов при тогдашней ситуации больше проку было все же от действий Жореса, хотя и трудно назвать их революционными или марксистскими.
Де Фит настойчиво домогался, чтобы Жорес вел себя так, как по его мнению, подобало социалисту. Ох как доставалось Жану от непримиримого гэдиста! Однажды Жорес в качестве представителя муниципалитета председательствовал на церемонии раздачи наград на факультете права. Декан факультета Паже, имевший репутацию хорошего республиканца, в своей речи неожиданно обрушился на социализм, объявив его «безумием» и «грабежом».
Де Фит был в ярости, и на этот paз не без основания: почему Жорес на месте достойно не ответил обнаглевшему буржуа?
— Неудобно превращать церемонию, посвященную детям, в политическую дискуссию, — оправдывался Жорес. — Наступит час, когда мы сможем с ним объясниться. Мы сделаем это на всеобщих выборах. К тому же я думаю, что дух отрицания и вызова, которым отличалась речь Паже, далек от духа высшей школы. Да и следовало ли вносить напряженность и отношения между муниципалитетом Тулузы и университетом?
Действительно, к чему могла привести резкая, открытая полемика с деканом во время академической церемонии, кроме скандала? Но все же в своей лояльности, осторожности, примиренчестве Жорес иногда заходил слишком далеко. Показательно его отношение к родившейся тогда идее первомайского праздника, хотя для того времени в этом дне было очень мало праздничного. Учредительный конгресс II Интернационала, созыв и работу которого вдохновлял Энгельс, призвал рабочих всех стран выйти 1 мая 1890 года на демонстрации с требованием восьмичасового рабочего дня. Энгельс говорил, что решение о первом мае — лучшее, что сделал этот конгресс.
Жорес с энтузиазмом отнесся к идее международной солидарности в борьбе за более короткий рабочий день, который он считал совершенно необходимым для духовного развития пролетариата, для социализма. В Тулузе социалисты и среди них де Фит стали готовить демонстрацию. Но Жорес не одобрил их действий: «Зачем рисковать тем, что владеющий собой народ превратится в лишенную хладнокровия толпу? — писал он в «Депеш де Тулуз». — Зачем организовывать ненужную театральную процессию, которая может привести в схватке между народом казарм и солдатами труда? При возникновении малейшего насилия буржуазия легко сможет создать реакционнейшее правительство. Таким образом, рабочие добьются лишь того, что помогут передать власть в эту ужасную эпилептическую руку, именуемую страхом».
Жорес видит опасность в массовых народных выступлениях и предлагает добиваться сокращения рабочего дня другим путем: «Когда реформа будет изучена во всех группах трудящихся Европы, предложение об этой реформе может быть выдвинуто одновременно перед всеми европейскими парламентами».
Итак, чрезмерная предусмотрительность и опасения, что буржуазии станет еще реакционнее, хотя она уже зашла в этом направлении далеко, толкали Жореса к борьбе за реформу, а не к массовому революционному движению. Он все еще верил в доброту парламента. Подобные рецидивы буржуазно-республиканских иллюзий будут преследовать его долго.
Впрочем, страхи Жореса оказались необоснованными. 1 мая 1890 года в 150 городах Франции состоялись массовые мирные демонстрации. Приготовленные властями войска не пришлось пускать в ход. Эта первая первомайская демонстрация усилила влияние гэдистов, ее главных организаторов.
В следующем году первомайские демонстрации стали еще многолюднее. К движению примкнули бланкисты, алеманисты, поссибилисты. На этот раз власти решили прибегнуть к силе. Столкновения произошли в Лионе, Бордо, Роане, Сен-Кантене, Шарлевилле.
Прошлогодние опасения Жореса оправдались самым ужасным образом. Трагедия разыгралась в Фурми, маленьком городке на севере Франции. Здесь местный комитет рабочей партии призвал к мирной первомайской демонстрации, соблюдая «спокойствие и единение». «Никаких беспорядков, — призывала прокламация, — осуществления справедливых требований рабочих надо добиваться силой разума». Демонстрация совпала с традиционным местным праздником зеленой пасхи. В этот день сажали молодые деревья, влюбленные дарили друг другу зеленые ветки, устраивались гулянья и танцы. Все это мирно, невинно, даже поэтично.
После полудня небольшая процессия, человек двести, приблизилась к церковной площади Фурми. В толпе в основном веселилась молодежь, было много детой. Впереди несли флаг. Но, боже упаси, это не было грозное полотнище коммунаров. Над толпой развевался национальный трехцветный флаг. Первой шла, танцуя на ходу очаровательная восемнадцатилетняя девушка Мари Блондо. Она весело размахивала зеленой веткой, которую утром ей, по обычаю, подарил жених.
Внезапно церковная площадь огласилась громом ружейного залпа. Впервые знаменитые лебелевские винтовки стреляли по живым мишеням. Ими оказались французские дети, женщины, рабочие. Офицер Шапю отдал приказ стрелять, не сделав никакого предупреждения толпе. Это была преднамеренная расправа в назидание всем рабочим.
Десять человек убитых наповал, более тридцати серьезно раненных остались на мостовой. Голова несчастной Мари Блондо была раздроблена несколькими пулями. Сраженному пулей в грудь Эмилю Корнейлю едва исполнилось одиннадцать лет. Когда его раздели, в кармане у него нашли волчок.
