Десять человек убитых наповал, более тридцати серьезно раненных остались на мостовой. Голова несчастной Мари Блондо была раздроблена несколькими пулями. Сраженному пулей в грудь Эмилю Корнейлю едва исполнилось одиннадцать лет. Когда его раздели, в кармане у него нашли волчок.
Жорес, который уже отказался от первоначального неверия в эффективность массовых выступлений трудящихся, был глубоко потрясен кровавой бойней в Фурми. Он понял, что для оппортунистов главный враг теперь не клерикализм и монархизм, а социализм. Ведь монархисты и клерикалы голосовали вместе с оппортунистами 4 мая 1891 года за доверие правительству, организовавшему расстрел в Фурми. Политика «новых веяний» и «присоединения» привела к возникновению священного союза всех реакционеров против социализма, объединенных страхом.
1 мая 1891 года открыло новый этап в движении французского пролетариата. «Поднимается и приходит к завоеванию власти четвертое сословие», — мрачно пророчествовал в те дни Жорж Клемансо. Для Жореса стала еще очевиднее мощь и неотвратимость социалистического движения, когда он увидел массовое возмущение французских рабочих расстрелом в Фурми. 7 мая он гневно осуждает на страницах «Депеш де Тулуа» ослепление правительства и уверенно предсказывает, что буржуазным политикам все труднее будет уклоняться от решения социальных проблем, что их попытки сдержать подъем рабочего движения обречены на провал. Что-то меняется в статьях Жореса их тон становится резче, пожалуй, даже революционнее. У него почти не остается наивной веры в благоразумие властей светских и духовных, запоздало откликавшихся на рост социализма жестокостью и новой ложью.
Черев пятнадцать дней после кровавого первомая папа Лев XIII выступил со своей знаменитой энцикликой «Рерум новарум». Наместник престола Святого Петра заметил наконец, что положение рабочих стало невыносимым. Но тут же он осудил социалистическое движение за освобождение пролетариата, предлагая взамен туманную версию христианского социализма. Жорес сразу откликнулся на выступление Ватикана. Он давно стал атеистом, но признавал определенную нравственную ценность религии, этики Христа, потребность человека в духовных, нравственных идеалах, которую он хотел удовлетворить идеями социализма. Тем более резко он относился к официальной церкви с ее тысячелетним лицемерием. Вот как он писал о заявлении главы католической иерархии: «Папа заговорил только после возникновения огромных рабочих обществ в Соединенных Штатах и после демонстраций 1 мая повсюду на земле. Церковь повернулась к слабым только после того, как они начали становиться силой. Она подобна тем высокомерным и жестоким людям, которые внезапно стали проявлять нежность к бедному родственнику, поняв, что он делается опасным еретиком… Скорее хитрый, чем сладкий, голос раздался из Ватикана и сказал народу некоторые вещи только потому, что уже век назад бурный ветер революции потряс старинное право тиранов, и потому, что совсем недавно яркие вспышки народного социализма озарили майский горизонт».
Отныне Жан уже не отрывал глаз от этого горизонта. Не случайно он быстро приобретает репутацию социалиста. Еще бы, не довольствуясь статьями в «Депеш де Тулуз», он с жаром проповедует свои убеждения на вечерних публичных лекциях. Там бывали многие социалисты Тулузы. Правда, немногие из них хотели учиться у него. Напротив, иные думали, что хорошо бы обратить этого талантливого профессора в правильную веру. Среди подобных слушателей Жореса был гэдист Бедус. Он не очень полагался при этом на свой дар убеждения. Но вот в марте 1892 года представился великолепный случай. В Тулузу для чтения лекции должен был приехать сам Жюль Гэд! А этот человек любил убеждать. К сожалению, не столько логикой, аргументами, доводами и теоретическим анализом, сколько своей пламенной, фанатической страстью, непоколебимой уверенностью в правильности своего революционного кодекса. И он умел говорить, хотя и совсем не так, как Жорес. Недаром Лафарг сказал о нем: «У нашей партии одна глотка, но она стоит четырех!» Когда Бедус предложил Жоресу пойти на лекцию Гэда, а потом и побеседовать с патриархом французского социализма, Жан с радостью согласился.
И вот Жорес видит, как на сцену неопрятного, но просторного зала выходит этот легендарный человек, высокий, худой, двигающийся угловато и порывисто. Длинными руками он обхватывает трибуну и застывает каким-то угрожающим силуэтом. Высоко подняв свою голову страдающего Христа, с большим мраморным лбом, обрамленным длинными волосами, с неподвижно сверкающими за пенсне глазами, он минуту молчит. Но вот он произносит высоким, скрипучим голосом первую фразу. Гэд говорит резко, отрывисто, черты лица при этом выражают злость и даже бешенство. С первого взгляда Жорес не испытал симпатии к нему, но чем дальше он слушал знаменитого агитатора-марксиста, тем все больше чувствовал, как необычность, оригинальность и сила этого человека притягивают его. Сопровождая речь неожиданными и быстрыми жестами, Гэд говорил просто и, главное, категорически и безапелляционно. Он не прибегал к сложному обоснованию своих мыслей, нет, весь его тон свидетельствовал об убежденности оратора в том, что, собственно, других мнений просто не может быть.
Яркими, четкими мазками Гэд набрасывал картину развития социализма. Социалистическое движение, говорил он, прошло три периода: сначала период молчания, затем период устрашений, сейчас социализм переживает период подделок. Не называя своих соперников-социалистов других направлений, Гэд метко бросал камни в их огород. Он утверждал, что сначала социализм замалчивали, потом преследовали, а сейчас консерваторы пытаются его подделывать, стремясь навязать гнилой товар христианского социализма. Социалистическое движение успешно преодолело замалчивание, его не сломили угрозы и преследования, а подделки под социализм никого не обманули. Теперь социализм распространяется по всему миру, и даже его злейшие враги повторяют социалистические формулы.
Жоресу понравилась речь Гэда, хотя он, конечно, говорил бы иначе, сложнее, с большей убедительностью, радостью, одухотворенностью, а главное, с большей добротой. Но ведь для Гэда социализм служил проявлением неумолимых объективных законов классовой борьбы, тогда как для Жореса — символом и целью материального и духовного развития человечества, идеей, одухотворяющей и облагораживающей существование людей, высшим выражением их многовековых стремлений к братству, справедливости, радости и счастью.
После лекции Жан с Бедусом отправился на улицу Пейрольер. Здесь, в отель д`Эспань, в дешевом номере за 30 су в день, остановился вождь французской рабочей партии. Большая высокая комната была неуютной и холодной. Репсовые темно-красные портьеры, вытертый ковер, продавленное вольтеровское кресло освещались тусклым светом чадящей керосиновой лампы. Поистине надо было иметь очень серьезные причины, чтобы провести всю ночь в этом темном помещении. Но именно так и случилось. Эти столь разные люди, 33-летний Жорес и 47-летний Гэд, с такими разными характерами не говоря уже об их взглядах, без особых усилий терпели общество друг друга, вплоть до самого рассвета. Нельзя сказать, что между ними возникла взаимная симпатия. Зато интерес и уважение друг к другу в конце концов вытеснили отчужденность и недоверие.
