Главная цель эссе состояла в ответе на вопрос: что должен делать человек, если он полностью потерял доверие к той политической системе, в которой ему приходится жить? Как автор «Уолдена», Торо мог и в теории, и на практике привести свой личный пример и тем самым ответить на вопрос «что делать?» следующим образом: уйти из общества или же остаться в нем, но погрузившись в духовное одиночество. Однако и сам Торо понимал, что этот путь скорее исключителен, чем типичен, более утопичен, нежели реален. Для людей, внутренне несогласных с общественным укладом, но вовсе не желающих превращаться в лесных жителей, надо было указать иной способ достижения нравственного очищения и возрождения от духовной спячки. И Торо провозглашает принцип открытого политического протеста.
Первая глава «Уолдена» — «Хозяйство» — и первые страницы эссе «О долге гражданского неповиновения» посвящены одной и той же теме — описанию полного разочарования личности в нравственно-социальных («Уолден») и нравственно-политических («О долге…») аспектах городской жизни. В том и другом случае автор подводит читателя к осознанию полного кризиса всех связей, объединявших человека и общество. «Пока мы не потеряемся — иными словами, пока мы не потеряем мир, — мы не находим себя…» (9, 203). «Я отвечаю, что человек не может сотрудничать (с правительством. — Н. П.), не навлекая на себя позора. Даже на мгновение я не могу признать в качестве моего правительства ту политическую организацию, которая в то же время является государством рабов» (10, 4, 360).
И в «Уолдене», и в эссе «О долге…» отчужденность человека от общества перерастает в чувство их глубокой противоположности и даже враждебности. Но если в «Уолдене» кризисная ситуация возникает постепенно и как бы изнутри человека (хотя Торо, конечно же, не отрицает ее внешних социальных причин) и столь же постепенно и мирно разрешается в акте ухода из общества в мир природы, то в «Долге гражданского неповиновения» изначальное внутреннее разочарование человека в праведности существующего строя резко обострено как вследствие личного кризиса (заключение Торо в тюрьму), так и в результате общего нравственного кризиса страны (обострение проблемы рабства, захватническая война США против соседней Мексики). Теперь социально-политическая реальность требовала от Торо преодоления трансцендентального индивидуализма, ибо его личный кризис оказывался частью общего кризиса доверия к государству. И неизбежное смягчение жестокого индивидуализма, бесспорно, произошло. Об этом свидетельствует выдвинутая Торо программа ненасильственной революции.
Ненасильственная революция имеет две стороны: внешнюю — политическую и внутреннюю — моральную. С внешней стороны программа Торо сводилась к следующему: «Если бы тысяча людей не платила в этом году налог, то это не была бы насильственная и кровавая мера; тогда как [продолжать] платить налоги — значит давать возможность государству вершить насилие и проливать кровь невинных. Вот в сущности определение мирной революции, если таковая вообще возможна» (там же, 371). Таким образом, необходимым условием гражданского неповиновения должен стать всеобщий отказ от уплаты федеральных налогов. Все подлинные патриоты, считал Торо, должны поступать в соответствии с этим принципом. Далее кампания мирного протеста достигает следующей ступени: «Если сборщик налогов или любой другой государственный служащий спросит меня, как спросил один из них: „Что же нам делать?“, то я отвечу: „Если вы действительно хотите что-то сделать, то уходите из вашего учреждения“. Когда подданный отвергает свое государство, когда служащий покидает свое учреждение, тогда революция совершена» (там же, 371). Преимущественную инициативу, надо понимать, Торо отдавал служащим государственного аппарата, ибо их отказ работать, по его мнению, быстрее всего подточил бы основания всей политической системы. (Оставляя на время анализ иных противоречий этой программы, надо указать на очевиднейшее несоответствие движущих сил и, так сказать, непосредственных исполнителей революции. Социальные низы, страдающие от угнетения более всего, «обязывают» государственных служащих — проводников этого притеснения — осуществить волю «высшего закона».)
Важнейший аспект ненасильственной революции состоял в том, что массовому политическому протесту должен был предшествовать внутренний моральный переворот в сознании каждого человека. Это и есть то, что впоследствии Синклер Льюис назвал «революцией одного человека» (см. 87). Переворот в сознании первичен по отношению к взрыву ненасильственного протеста, который закрепляет политически то, что уже достигнуто в сфере индивидуального сознания. Стоит усвоить правильные моральные убеждения, и это почти полностью решает успех борьбы за прогрессивное общественное устройство. Таким образом, массовость кампании протеста понималась Торо исключительно как «суммарность» индивидуальных протестов и моральных убеждений. Все, что могло бы так или иначе нарушить абсолютную неприкосновенность прав индивида, начисто отвергалось. А потому и конечной целью ненасильственной революции оказывалось не осуществление социальной справедливости, а обеспечение гарантий независимости индивида. «Не будет истинно свободного и просвещенного государства до тех пор, пока государство не придет к признанию личности как высшей и независимой силы, из которой проистекает вся сила и власть, пока оно не будет обращаться с личностью в соответствии с этим принципом» (10, 4, 387).
На такой явно утопичной основе у Торо возникло анархическое учение о спонтанности индивидуального протеста. «Другие члены трансценденталистского кружка полагали, что им удалось обнаружить более правильный путь — путь создания таких колоний, как Брук-Фарм и Фрутленд, где не проповедь лишений, а кооперация вела бы к полноценной жизни. Однако для Торо кооперативный путь был неприемлем» (36, 2, 472), — писал В. Л. Паррингтон. Как говорилось раньше, утопические эксперименты, предпринимавшиеся трансценденталистами, неизменно вызывали недоверие со стороны философа, превыше всего ценившего независимость мысли и действия.
Индивидуалистические взгляды Торо необходимо оценивать в конкретно-историческом и идеологическом контексте: «Классовой базой индивидуализма является, как известно, частный собственник, и не только крупный предприниматель, но и средний и мелкий буржуа в городе и деревне, — пишет советский философ и социолог Ю. А. Замошкин. — В США мелкая буржуазия (фермеры, владельцы мелких предприятий в городе) в первый период капиталистического развития была очень многочисленна, сравнительно активна и играла относительно большую роль в жизни страны» (24, 75). Но индивидуализм мелкого буржуа имеет как бы две стороны: наступательную и оборонительную. Наступательная с наибольшей силой проявилась в принципе свободы торговли и предпринимательства. Однако мелкий буржуа, сталкиваясь с превосходящими силами крупной промышленности и торгово-финансовой буржуазии, испытывал на себе весьма ощутимое экономическое и идеологическое давление, приводящее его в конце концов к духовному краху. Крупный бизнес вырабатывает свои формы «коллективности», неприемлемые для мелкого производителя. И тогда мелкобуржуазный индивидуализм становится защитным оборонительным средством, проявляя себя в различного рода теориях, проповедующих бегство в природу, эскейпизм, «выпадение из общества». Буржуазная «коллективность», которая, по словам К. Маркса и Ф. Энгельса, является «объединением одного класса» (1, 3, 75), подразумевает жесткую регламентацию в самых различных сферах общественной жизни. Эта «коллективность» получает идеологическую и моральную интерпретацию и «выступает одновременно как норма официально господствующей морали, как норма поведения» (24, 39). Разумеется, этот процесс поляризации интересов буржуазной личности и «коллективистских» форм крупного бизнеса полностью раскрывается только в XX в., но отдельные его проявления в зачаточном состоянии были свойственны США в 30— 40-х годах прошлого столетия. В лице столь вдумчивого наблюдателя общественной жизни, каким был Торо, антидемократические тенденции в американской политике и идеологии получили одного из своих страстных критиков.
