Так все и шло, я писала свои присланные мне готовыми рассказы (многие авторы говорили о том, что есть впечатление, что им диктуют).
Пока однажды мне не надоело. Это же был почти механический процесс — быстро записать. Гудящая голова, всплывшая в памяти история, скорее всего ужасная, надо быстро освободиться от нее, хватаешься за любую бумажку, ручку, пишешь сразу — и рассказ готов.
Хотя иногда я даже плакала в конце, потому что было безумно жалко своих героев. Чаще всего я и писала от жалости. То есть это была не совсем автоматическая запись. Но тогда я подумала, что наработанное ремесло мне мешает, все повторяется, все одно и то же, удар, воспоминание, слезы, ручка, бумага, быстрое письмо, и надо от этого уходить, потому что есть опасность самоповторения.
Позже я узнала, что китайские и японские мастера акварели, достигнув определенной степени мастерства, уходили от самих себя, меняли имя, способ рисования, даже руку — правую на левую, только чтобы избавиться от наработанной манеры, от скуки умения.
И я перестала записывать. Когда оно приходило, я думала: а, ладно, хватит. Не буду.
Может быть, я так поступала еще и потому, что мои рассказы не печатали и надежды на это не было. Ну еще одной штукой больше, что это изменит.
Мало того, этот стиль, этот синтаксис, построение фраз, длинные пассажи — все это было довольно легко повторить, поймать эту манеру. Все стильное легко пародируется и тиражируется. И я однажды прочла у одного писателя буквально свой абзац. И остолбенела от горя, как жена Лота, оглянувшаяся на свой сожженный город. Меня не печатали, но мои рассказы ходили по редакциям в рукописях.
И я сменила руку — начала писать пьесы. Потом пошли сказки, потом стихи, потом я вернулась к рассказам, но они стали немного иными, уже с диалогами.
Потом я сменила руку опять, началось время верлибров. Да они давно у меня были, только я не догадывалась. Один рассказ я сначала написала прозой, а потом увидела, что это стихи (глава из Карамзина «Мамонька мамка»).
Это мне очень интересно — борьба человека со своим вдохновением, уход от диктовки.
Никогда не чувствовать себя умелым мастером.
1. Как я уходила с работы
Уйдя с телевидения по собственному желанию осенью 1973 года (а это целая история, о ней пойдет речь), я была объявлена в своем бывшем отделе сумасшедшей. О чем я и узнала довольно скоро. Осиротелые товарищи по труду широко объявляли о моем заболевании (а отдел у нас был вот уж действительно совершенно безумный по замыслу, так называемый «Отдел перспективного планирования»: мы должны были планировать в 1973 году программы телевидения на 2000 год! т. е. предусмотреть падение социализма и СССР, далее перестройку, перестрелку, Горби и дефолт, интернет, глобализацию, а затем и проблемы миллениума! Футуристы бы мы были, если бы что-то делали, да и посадили бы нас за такие лихие предвидения всех, но отдел не производил абсолютно ничего. Никаких предсказаний тем более).
Судя по всему, сослуживиц оскорбил мой внезапный уход с работы. Когда я подала заявление, они долго на меня кричали: начальница Стеллочка и сотрудница Кариночка. Что я подвожу коллектив. Что все подумают, что у нас нечего делать.
Напрасно я говорила: «Карина, ты же теперь займешь мою ставку, это 160 рублей!» Нет, сидели вокруг моего стола и ругали горестно, злобно, искренне. А потом понесли по буфетам сообщение, что ЭТА свихнулась и потому подала заявление об уходе.
Данную новость мне сообщила сердобольная Лизавета, зав. сценарным отделом мульт-студии, которой я позвонила насчет какой-нибудь работы.
Она сказала, что Стеллочка и ее подруги везде говорят о том, что я сошла с ума и потому ни на что уже не способна. Даже прийти вовремя.
Я просто подавилась от волнения, узнав такую новость, и даже спросила, а как же вы, не побоитесь со мной иметь дело?
Она меня успокоила. И довольно скоро заказала мне сценарий мультфильма — но сделать надо было быстро, за день. Горел план.
Я тут же написала сказку «От тебя одни слезы».
От этого фильма именно такой результат и был, но не о том речь.
Я получила гонорар!
А то мы с девятилетним сыном Кирюшей жили так: он после школы бежал покупал за 37 копеек антрекот у тети Маши в кулинарии, я варила суп из этого антрекота с картофелинами, на первое был суп, на второе обозначенный антрекот с картошкой из супа, на третье чай с подсушенным хлебом. На ужин макароны, поджаренные на постном масле (пальчики оближешь) или картошка от обеда, также поджаренная. Я и черный хлеб с чесночком поджаривала. И лук пассировала на маленьком огне. Иногда мы позволяли себе селедку. Ни в одном ресторане потом я так вкусно не ела.
Есть огонь, есть вода, есть хлеб, картошка, макароны. Мясо!
Со стороны отдела перспективного планирования такое заявление о состоянии моего разума было знаком внутреннего смятения. Я как бы стала перебежчиком, переметнулась чуть ли не за границу, покинув все самое для них дорогое и тем самым выставив на посмешище отчизну — что это за родина, с которой бегут! Да хотя бы взять и СССР, как это государство охраняло свои границы изнутри! Прямо как какая-нибудь зона.
В этом случае даже необходимо было ответить на оскорбление. Ушла! Да она боль-на-я!
Однако даже самая безосновательная выдумка не может возникнуть просто так, и я нашла причину, побудившую моих коллег Стеллочку и Карину, а также человека по имени Коля произвести такую операцию с моим до того не запятнанным анамнезом.
Последние месяцы перед уходом со службы я вела на работе довольно богемное существование: опаздывала, не принимала участия во всеобщих мероприятиях (походы в буфет, в столовую и шараханье, как у них это называлось, кроссвордов). Печатала на машинке все время, так как делать было совершенно нечего.
Иногда, правда, я попадала в ногу, т. е. приезжала даже раньше всех, первая брала ключ и расписывалась в журнале. Это происходило после особенно больших взбучек со стороны Стеллочки, когда она меня вызывала к нашему начальнику, безобидному человеку, который не делал вообще ничего, только ездил по заграницам (видимо, наш отдел был крышей для него, он состоял в чекистах и якобы выяснял перспективные планы на 2000 год в иностранных державах, мало ли).
Начальник не хотел меня ругать, вел себя как сибарит, т. е. говорил со мной вежливо, чем раздражал мою Стеллочку, жаждавшую справедливости и приведшую меня на конюшню высечь (как же так, все могут вовремя ходить на работу, одна она не может!). Стеллочка была красотка в очках фасона «Летучая мышь» и ходила обычно в кружевном жабо и с засученными рукавами, что символизировало и женственность, и мужество одновременно. Начальник и к Стеллочке относился как к родной. Единственной слабостью Начальника был нервный тик, он временами вскакивал, отходил немного в сторону, склонял голову в судорожном порыве и быстро-быстро двумя ладонями трепал себя по плечам. Гонял чертей? Или это было насчет перхоти? Он каждый раз проделывал свои странные упражнения, когда Стеллочка приводила меня на заклание, и мы, объединенные как бы общим делом, то есть экзекутор Стеллочка и я, осужденная, сочувственно и терпеливо ждали.
