Начальник не хотел меня ругать, вел себя как сибарит, т. е. говорил со мной вежливо, чем раздражал мою Стеллочку, жаждавшую справедливости и приведшую меня на конюшню высечь (как же так, все могут вовремя ходить на работу, одна она не может!). Стеллочка была красотка в очках фасона «Летучая мышь» и ходила обычно в кружевном жабо и с засученными рукавами, что символизировало и женственность, и мужество одновременно. Начальник и к Стеллочке относился как к родной. Единственной слабостью Начальника был нервный тик, он временами вскакивал, отходил немного в сторону, склонял голову в судорожном порыве и быстро-быстро двумя ладонями трепал себя по плечам. Гонял чертей? Или это было насчет перхоти? Он каждый раз проделывал свои странные упражнения, когда Стеллочка приводила меня на заклание, и мы, объединенные как бы общим делом, то есть экзекутор Стеллочка и я, осужденная, сочувственно и терпеливо ждали.
Стеллочка добивалась одного, чтобы я стала дисциплинированной и как все, она меня хотела переделать, а я не поддавалась, приходила последняя и вообще старалась сразу занять отдельскую машинку. Я писала тогда «Уроки музыки». Кроме того, я не участвовала в их почти религиозных ритуалах: прийти вовремя и затем сразу, снявши пальто, пилить в уборную, это называлось «мальчики налево, девочки направо». Так они восклицали, идя по коридору толпой. Затем всем скопом они отправлялись в buffet, «бафет» (ударение на первом слоге), «ударить по салатам». После чего выходили наружу на прогулку (тайно, как бы через черный ход) — маршруты назывались «в сиренарий» и «к Уллубию Буйнакскому» (сиренарий — это был Останкинский парк с кустами сирени, а «Уллубий Буйнакский» — захудалый книжный магазин, в витрине которого лежала брошюра, посвященная этому герою Дагестана). Возвратившись, они шарахали кроссворд, причем все старались прийти с нерешенным и торжественно его выкладывали. Присуждалась ежедневная премия «Серебряный глаз» за особо удачный ответ. Глаз рисовался на газете. Потом шли обедать. После обеда запирали двери, снимали с телефонов трубки и спали щеками на столах. В пять плелись пить кофе с булочками. Затем день быстро склонялся к дымному закату, и наступало черное время отъезда: троллейбус, метро, автобус, а кому и электричка.
Шахматисты иногда запирались в комнате отчалившего Коли и играли до утра.
Или все вместе ехали к кому-нибудь на день рождения, что обычно заканчивалось только под утро, когда открывалось метро. Нечасто, но кого-нибудь пьяного выкидывали на лестницу, предварительно побивши, чаще всего слабенького Эрика Крылова, ленинградского блокадника с детства и сироту. Суровостью отличался крепкий муж нашей Кариночки, человек с внешностью боксера, даже кулаки у него были больше чем у обычного человека и напоминали боксерские перчатки.
Ну что же, так жили многие советские служащие! Сплетничали, обсуждали историю России, бегали в кино, влюблялись, сходились, праздновали, пировали, пили, меряли одежду, доставали пропитание, дрались, решали кроссворды, ездили «на картошку» (т. е. в подшефные колхозы ее убирать), таскались на овощебазу рыться в гнилье, кое-как работали.
Это было у них убеждение, крепко дружить всем коллективом, соблюдая все правила. У них были и культурные пристрастия. Иногда мою пишущую машинку занимали под печатание японских хокку и танка. Эти тексты, наряду с брошюрой «Сионизм на марше», составляли литературный багаж отдела. Да, еще наш невозмутимый еврейский человек Вова, которому предназначалась эта брошюра (ее упорный борец с жидомасонством Коля купил во множестве экземпляров и каждый день свеженькую с утра подкладывал на Бовин стол) — этот Вова держал на столе книжку «Собака Баскервилей» на адаптированном английском языке, всегда открытую на первой странице, где были подчеркнуты карандашом и мелко тут же переведены многие слова, в том числе и над словечком «dog» было написано сокращенно «соб-ка». Очень скоро после моего ухода Вова пошел ни много ни мало как работать учителем в английскую спецшколу.
Вова оставался невозмутимым даже тогда, когда отдел изымал из его авоськи банку томатов очищенных или маринованных огурчиков (производство Венгрии). У Вовы родня занимала посты в ресторанах Останкина, и довольно часто ему перепадал так называемый «заказ», и он простодушно приносил и располагал на столе вполне прозрачную сетку, т. е. плетеную сумку, с дефицитными продуктами. А сам смывался. Тут начинался справедливый пир.
Двое людей в нашем отделе были драматургами по образованию. У одного, моего друга Эрика Крылова, пьеса даже была поставлена в театре Всероссийского театрального общества, но спектакль был запрещен, и наутро режиссер умер от инфаркта. Это была настоящая трагедия. Эрик и сам умер молодым… Другой наш драматург не писал ничего принципиально, так как считал, что написать пьесу можно только овладевши всей суммой знаний человечества, такой был им выбран путь. А пока что он жил впроголодь, платил алименты, ходил по библиотекам, носил старенький, засаленный и тесный черный костюм (видимо, бывший свадебный) и очень не любил женщин, несправедливо подозревая в них желание родить от него ребенка и тоже, как бывшая жена, на шармака получать алименты. Он играл в шахматы только с безобидным Эриком в виде исключения. Голова у него была лысая, бровь выпуклая и низкая, умненькие светлые глаза блестели пониманием ситуации, а редкие фразы, которые он ронял, были как из будущей речи обвиняемого, т. е. обличительные.
А в дальнейшем было вот что: наш шутник и борец с сионизмом Коля, когда его назначили временно и.о. замзавотдела (Стеллочка ушла писать диплом), как-то развернулся, наладил дисциплину, и когда Стеллочка через два месяца возвратилась, он устроил огромную разборку, кричал, сравнивал перед руководством ее и свои методы и т. д. на тему о том, что он и сам прекрасно справится. Меня уже в тот момент не было с ними, а то я бы непременно воспела такую драму. Кончилось дело тем, что Коля должен был уйти по собственному желанию. Стеллочка с двумя высшими образованиями перевесила, тем более что она была красавицей.
Итак, в чем причина того, что Стеллочка объявила всему миру о моем сумасшествии?
Дело в том, что мой учитель, актер и режиссер из МХАТа, Михаил Анатольевич Горюнов, как-то весной сообщил мне, что со своим театром он принимает участие в телеспектакле про врачей. И съемки будут у нас в Останкино, во второй студии. А перерыв ожидается в два часа дня. И он хотел бы, чтобы я его навестила.
В назначенное время я спустилась во вторую студию. Съемки еще не закончились, и Ангелина Степанова, народная артистка, в белом халате и медицинской шапочке вела группу пьющих мхатовцев-врачей куда-то в сияющие пределы вон из декорации, после чего начался большой бенц: Ангелина Осиповна обнаружила, что у нее уперли сумку, и громко скрежетала по этому поводу. Все бегали, а Михаил Анатольевич вышел ко мне в своем зеленоватом халате и сказал:
