В назначенное время я спустилась во вторую студию. Съемки еще не закончились, и Ангелина Степанова, народная артистка, в белом халате и медицинской шапочке вела группу пьющих мхатовцев-врачей куда-то в сияющие пределы вон из декорации, после чего начался большой бенц: Ангелина Осиповна обнаружила, что у нее уперли сумку, и громко скрежетала по этому поводу. Все бегали, а Михаил Анатольевич вышел ко мне в своем зеленоватом халате и сказал:
— Смотрите нас через месяц. Моя спина седьмая слева. Ну-с, где вы работаете?
Я повела его на девятый этаж.
Кариночка была на месте и, как всегда после обеда, ковыряла спичкой в своих невероятно больших зубах. Полспички уходило у нее в дупло!
Карина отличалась бытовым антисемитизмом и про каждого посетителя с уверенностью говорила «еврей» (или «еврейка»). Это ее как-то, видимо, успокаивало и возвышало в собственных глазах.
Она была немногословна, и когда ей удивленно говорили: «Карина, как ты хорошо выглядишь!» — она отвечала двояко: «Да я голову помыла!» или «Надо пить сперму!» Иногда она вспоминала, видимо, прошлое и весело произносила: «Да… Не одна я во поле кувыркалася».
И вот М.А. в своем зеленом врачебном халате, не выходя из образа медика, серьезный и достойный, возник вслед за мной на пороге нашей комнаты, обвел трезвым взором пьяницы все помещение, наши четыре стола, тут же спросил меня: «А где ваш стол» и «Могу ли я воспользоваться телефоном», сел и торжественно произвел телефонный звонок. Он всегда, завидя телефонный аппарат, звонил в одно и то же место, а именно своей жене, и говорил одну и ту же фразу: «Ируля? Я скоро буду». После чего Михал Анатолич сообщил, что у него работы еще часа на два.
Затем, все еще в образе солидного доктора, он покинул отдел, сопровождаемый мною.
Когда я вернулась, Кариночка веско сказала (видимо, не в первый раз):
— Еврей.
— Ага, — ответила я. — Сын народного артиста Анатолия Горюнова и народной артистки, ученицы Станиславского Веры Бендиной, а также племянник народных артистов Москвина и Тарханова.
Отдел помолчал.
— А тогда какой он врач? — помолчав, спросила наша Карина (видимо, ни одна фамилия ей ничего не говорила).
— Какой, психиатр, конечно, — ответила я. — Кто еще к вам придет-то.
Вот этот эпизод, видимо, и послужил основой для того диагноза, который был мне поставлен отделом перспективного планирования в лице Кариночки и Стеллочки по кличке Жабо.
Итак, я отчаянно ушла с работы.
Как в окошко кинулась.
Основание было, и довольно веское — я бездельничаю на работе, а мой сынок девяти лет в полном одиночестве, с ключом на шее, после драк на всех переменах, голодный, пыльный и взъерошенный бредет из школы, и дома ничего не ест, ждет мамашу, которая приезжает уже в восьмом часу вечера.
И я подала заявление об уходе. Я осталась дома, сидела с ребенком, встречала его из школы. Он был сытый, чистенький и радостный. Но есть стало нечего.
Но потом Нина Виноградова, жена Игоря Виноградова, литературоведа и нашего преподавателя по эстетике, пристроила меня на работу в один интересный полувоенный журнал, назовем его «Щит Родины».
2. История с кавалеристом
Я очень быстро была оформлена и начала трудиться в журнале «Щит Родины» редактором отдела прозы в конце 1973 года, причем работала по договоренности ровно целый месяц. Моя деятельность, однако, представляла собой редакционную тайну. Даже сотрудники отдела прозы ни разу меня в глаза не видели (якобы мои подчиненные).
Дело, наверно, было в том, что к декабрю все деньги журнала, предназначенные для рецензирования самотека (т. е. рукописей, принесенных со стороны или пришедших по почте), куда-то делись. То есть платить за рецензирование им было нечем.
Отсюда и возник этот замысел использовать свободную ставку редактора отдела.
Так мне объяснила Нина эту неожиданно открывшуюся вакансию.
До того, до конца года, они жили беззаботно. В этот журнал, видимо, редко кто, будучи в здравом уме, присылал свои рукописи, это был орган суровый, военно-чекистский. И, понимая обстоятельства, руководство, видимо, свободно потратило средства, мало ли, для приема гостей или еще на какие-то нужды.
Однако за истекающий год некоторые беспардонные авторы все же заслали свои произведения в «Щит Родины», и надо было что-то делать с этим наглым самотеком. Руководство нуждалось, стало быть, в человеке, который за сто сорок пять рублей отрецензирует двенадцать романов (в журнале была свободной ставка как раз редактора отдела прозы, 160 р. минус вычеты). Романы были немаленькие, и идиота не нашлось, за двенадцать рублей читать семьсот страниц и писать солидную и аргументированную отрицательную рецензию, и так двенадцать раз подряд. Почему отрицательную? В журнале «Щит Родины» не признавали левых, со стороны, с улицы пришедших авторов. Писатель у них был свой, хорошо проверенный.
Но я была на тот момент вообще, как сейчас выражаются, «на выхлопе», то есть в прямом смысле слова мы с ребенком недоедали. Еще была и мама, которой тоже нечего было есть. И надо было платить за две квартиры — мамину кооперативную и нашу. Это не шутки! А в наличии имелась только Кирюшина пенсия за потерю кормильца, 35 рублей 70 копеек. Именно в этих обстоятельствах я и ушла с телевидения. Действительно, какой-то ненормальный поступок.
Я искала работу. И Нина Виноградова меня подсунула журналу «Щит Родины» в момент их цейтнота, когда до конца отчетного года оставалось две недели. Они даже обрадовались мне, не подозревая о последствиях. Я пришла, взяла десять килограммов папок, подписала какую-то бумажку и трудоустроилась редактором отдела прозы! То есть в первый раз стала завотделом, начальством.
Одиннадцать произведений я раздолбала с чистой душой, а вот на двенадцатом начала лить слезы счастья. Это был роман, написанный бывшим военным танкистом (или кавалеристом, не важно). Он мальчишкой воевал под Курском, вел дневники (что каралось расстрелом), сохранил их (десять лет лагерей ему светило за это) и теперь написал всю правду. И нашел куда послать, в «Щит»! Эти ящеры из редколлегии не знали, какую бомбу им подложили. Я читала с горящими ушами. Передо мной был новый Гарсиа Маркес! Закончив толстенную рукопись, я немедленно позвонила по указанному телефону, сам автор лежал в тяжелом гриппе, и мои слезы и восторги достались его жене. Затем я написала рецензию, понимая, куда и что пишу. То есть хвалила не крамольное содержание, а как раз стиль, литературные достоинства, энергию и краткость изложения.
То был, напоминаю, девятый годок правления Брежнева, которого мы называли Ленькой и про которого надеялись, что скоро его сунут в Мавзолей, добавив к выбитой в граните фамилии «Ленин» две точки. Но мавзолей так и не стал «Лёнин» даже и десять лет спустя.
