Но Жан спросил, где я…
– Я не могу тебе сказать.
В этот момент колокола стали отбивать полдень. Приходилось кричать, чтобы услышать друг друга, и этого еще было недостаточно! Когда колокола замолкли, Жан сказал:
– Я понял, где ты находишься.
Я почти не видел немецких самолетов. В любом случае, в моей роте не было ни зенитной батареи, ни эскадрильи. Если я просыпался ночью, то звонил в роту, чтобы там думали, будто я дежурю, и сообщал:
– Вижу немецкую эскадрилью.
Однажды мне ответили:
– А нам какое дело?
Как-то утром я, как обычно, спустился принять душ и увидел хозяев с узлами и чемоданами.
– Мы уходим, – сказали они, – немцы в пяти километрах, в Аме.
Я не поверил и сказал им об этом. Но они все равно ушли, а вместе с ними ушли все жители деревни. Торговцы оставили мне ключи от своих лавок:
– Берите все, что хотите, лучше пусть все достанется вам, чем немцам.
В бакалее напротив церкви было все: масло, консервы. Но мне придется подниматься и спускаться по четыремстам пятидесяти ступенькам, потому что булочник уехал вместе с остальными, оставив свой велосипед. Со своей колокольни я вижу, что он стоит у него во дворе.
Я остался один в маленьком пустынном городке, с брошенными кошками и собаками. Такое впечатление, что я гуляю по заколдованному городу. Но вскоре колдовство сменяется кошмаром: через деревню шли французские войска – беспорядочная толпа оборванных усталых солдат. Они, видимо, идут на отдых…
Пехотинцы заметили меня. Несколько человек направились ко мне, схватили за шиворот.
– Ты, сволочь, летчик, какого дьявола ты здесь делаешь? Где ваши чертовы самолеты?
– Видишь ли, я простой солдат, как и ты, и у нас нет самолетов.
Они ушли.
Жан Маре. Рисунок Жана Кокто с автографом
Я оставался один еще три или четыре дня. Наконец появились самолеты, в довольно большом количестве. Хотя они летели очень низко, ниже вершины моей колокольни, я не мог распознать их национальной принадлежности, я и правда очень близорукий. Но когда они принялись бомбить все вокруг, выбрав в качестве оси мою колокольню, я понял, чьи это самолеты. Тогда я, как безумный, начал танцевать и вопить, словно краснокожий. Я знал, что нахожусь в безопасности, раз моя колокольня является осью. Кроме того, я вовсе не похож на военного, поскольку я разделся догола. Я видел, как они убивают уже мертвый город. Я танцевал. Не знаю, почему, но я был охвачен непонятной радостью: радостью быть вне опасности, радостью быть единственным зрителем и еще радостью, что мог сказать: «Я видел немецкие самолеты, на этот раз я в этом уверен». Я танцевал. Потом бросился к телефону предупредить роту. Телефон отключен. Зачем я здесь? Принес ли я хоть какую-то пользу? – спрашивал я себя. Во время бомбежки я не испытывал страха. Неужели мне удалось окончательно побороть его? В глубине души я понимал, что ничем не рисковал тогда. Я поднялся на вершину своей колокольни, на бетонный крест и, стоя на нем, стал считать до шестидесяти, мне не было страшно. Я мог вернуться в свою роту.
Я натянул брюки, рубашку небесно-голубого цвета из «Трудных родителей», взял велосипед булочника и поехал. В роте меня встретили вопросом:
– Какого дьявола вам тут нужно? Немедленно возвращайтесь на свою колокольню!
Пришлось возвращаться. Навстречу шли наши войска. На меня смотрели с подозрением. Я взобрался по своим четыремстам пятидесяти ступеням, лег на кровать. На лестнице послышался сильный шум. Я увидел направленные на меня ружья. Понимаю, что меня приняли за шпиона. Смеюсь. По лицам солдат ясно, что они не очень-то мне верят.
– Входите, не бойтесь, – сказал я. – Я здесь один, я наблюдатель на этой колокольне.
Они решили, что я буду отсюда подавать сигналы немцам. Тогда я показал фотографии Кокто, Шанель, нарисованные мною самолеты, свою кухню. Предложил выпить и взять любые консервы, которые им понравятся. Они ушли очень довольные.
Через некоторое время из роты за мной прислали грузовик. Я всегда удивлялся, что обо мне не забыли. Я прибыл в роту в тот момент, когда был получен приказ об отступлении, если только офицеры сами не решили бежать. Мы отступали. Солдаты шутили: «Вперед, до испанской границы». Нельзя было сказать вернее: мы почти дошли до нее.
Я не успел проститься с графиней. Но со своей колокольни я видел, что ее замок не пострадал. Он был разрушен позже, во время других бомбежек.
Замок славной графини уже подвергался разрушению во время войны 1914–1918 гг., а она сама была задержана как шпионка. Единственный сохранившийся в замке туалет находился вверху уцелевшей башни. Свет, который там зажигался во время кратких пребываний, приняли за сигналы.
Тереза восстановила замок из камней крепостной стены после войны 1914–1918 гг. Ей пришлось восстанавливать его еще раз в 1945 году.
Первая остановка – Компьенский лес. Я увидел привязанную к дереву собаку, которая сидела, навострив уши, и смотрела на меня. Любовь с первого взгляда – у меня к ней, у нее ко мне. Я подошел. Меня пытались остановить, потому что собака выглядела злой. Она оказалась самой славной собакой в мире. Я отвязал ее, выбросил веревку. Больше мы не расставались. Мы перепробовали все клички. Гражданские знали ее. Она принадлежала жителям Компьеня и звалась Лулу. И правда, она откликалась на эту кличку. Я назвал ее Мулу. В первый вечер она спала возле меня в маленькой палатке, которую мне прислала Ивонна де Бре. Она рычала, как только кто-то приближался. Я уже был ее другом.
Мои товарищи полюбили ее и не переставали выказывать мне свою дружбу, но я уже писал об этом выше. Зато мои отношения с офицерами ухудшались.
Однажды офицеры стали возмущаться:
– Как? В трех километрах отсюда погибают люди, а вы слушаете радио!
Я ответил:
– Вы же сами целый день слушали радио, когда люди погибали в пятидесяти километрах! В чем разница?
Вторая остановка: Нофль-ле-Шато. Я позвонил Жану, и он приехал. Я познакомил его с Мулу. Потом мы расстались. Когда мы снова увидимся? О письмах уже не может быть и речи.
Вскоре я оказался в Ош, где пробыл до демобилизации. От Жана не было никаких известий. Я писал в Париж, но Париж был оккупирован немцами, и если он еще был там, мог ли он получать мои письма?
Мы с Мулу по-настоящему привязались друг к другу. Я не стеснял его свободу. Он охотился ночью, возвращался утром. Усталый и пропахший перьями, он прыгал ко мне на руки, бурно выражая свою радость.
Мы тоже охотились. По крайней мере, мои товарищи. Часто мы ели белок, я готовил их с белыми грибами. Свою порцию мяса я отдавал Мулу, а сам ел овощи.
Накануне демобилизации я каким-то чудом получил письмо от Жана. Он находился в Перпиньяне. Чтобы убедить Жана уехать из Парижа, импресарио Шарля Трене господин Бретон пригласил его в Перпиньян, в свое имение с замком и огромным парком. Ехали на машине. По дороге замок превращался в большой дом, затем в обычный дом, затем в маленький дом, затем в квартиру, затем в маленькую квартиру, и, само собой разумеется, парк превращался в сад, затем оказалось, что сада нет вовсе… В конце концов они приехали в маленькую однокомнатную квартиру, где Жана и поместить-то негде. Супруги Бретон поручили его заботам очаровательной семьи врача, доктора Николо. Эта семья обожала людей искусства: художников, скульпторов, музыкантов, писателей, поэтов. Они охотно согласились приютить Жана и сразу же полюбили его. У них трое чудесных детей: Жак, шестнадцати лет, Симона, пятнадцати, Бернар, десяти, и все трое один красивее другого. Они и меня ждут с радостью.
