— Подходящий,— вздыхала тетя Маруся и кивала, кивала.— Да, подходящий...
Надя ела молча и только поглядывала на гостей исподлобья.
— И потянуло, значит, сюда,— продолжала расспрашивать тетя Маруся.— А в нашей-то деревне раньше была?
— Наши бывали, а мне не пришлось. В Потылихе была.
— Сожгли ее. Начисто сожгли! Ничего по сю пору нет.
— Так и не отстроили?!
— А кому отстраивать-то? Деревня,— да вы ведь помните, верно,— маленькая. Людей немцы повывезли, побили, избы сожгли. Угольки только и остались от всего,— тетя Маруся поднесла кончик платка к глазам.— Кто остался в живых, как увидел головешки — так в другие деревни и подался.
— Что, еще картошки положить? — заметила она Валеркин взгляд.— Ешьте, ешьте, картошка у пас вкусная...— и продолжала, разговорившись:— А и наша деревня пустая почти. Молодые — те в город уехали, старики — иные за ними, внуков растить. Дома заколотили — продать-то уже некому— и уехали. А кто умер — тоже дом заколочен стоит. А кто и в одиночку живет. Вон как соседка моя — одна осталась. Посмотреть — сердце разрывается. И ждать-то некого, а станет на крыльцо и смотрит на дорогу...— снова поднесла к глазам кончик платка.— Зовет меня: Маруся, идем, мол, чан ко мне пить! Я и иду... Вот Надька-то уедет, как я буду здесь?
— А Нина? — осторожно спросила Юля.— Не зовет к себе?
— Они со свекровью живут. Двух-то матерей им не надо, да и не уживемся мы. Она — то, я— — это. Ох!..
Иван разлил водку в толстые зеленого стекла рюмки, поднял свою.
— Ну, Мария Ивановна, что тут сказать? В таких случаях за одно пьют — за здоровье.
— Правда, правда,— кивала тетя Маруся,— за здоровье. Чтобы деточки были здоровы, чтоб не обидел их кто...
Наталья поглядывала на Надю, та опускала глаза, стыдясь почему-то за мать.
— Тетя Маруся, а вы знаете, где наш лагерь был? — спросила Юля.
— Л как не знать? Знаю. И Надя знает. Она у меня грибница. А вы-то забыли уже дорожку?
— Столько лет прошло...
— Надя с вами сходит, Надя. Она проводит. Я бы сходила, да скотина не отпустит. А Надя сходит. Кому еще картошки? Ешьте, и салат кушайте...
Ночью блестят от луны, проникающей в узенькое оконце, никелированные набалдашники кровати, часы Ивана на стуле возле кровати, пряжки на туфлях Юли.
Тишина. Пошевелится только в хлеву рядом с домом и вздохнет корова, хрюкнет спросонок свинья. Сверчок. Ровное дыхание Натальи и Валерки.
Ну вот,—раздался в темноте голос Ивана,— приехали... Юля промолчала.
- А что дальше будет?—не отставал Иван. Опять молчание.
— А?
Молчание.
— Ты спишь?
— Нет.
— Что дальше будет, я спрашиваю. В ответ ровный голос Юли:
— Ничего.
— Тебе это зачем — сюда ехать? Тот же ровный голос:
— Надо.
Иван пошевелился, повздыхал.
Юля вытянула руку — рука стала ослепительно белой, мраморной в лунном луче,— взяла часы. Смотрела с минуту; положила на место. Спрятала руку под одеяло.
— Сколько? — послышался голос Ивана
— Полдвенадцатого. Лежали некоторое время молча.
— Так не должно быть,— снова заговорил Иван. Юля и сейчас промолчала.
— Не должно быть. Ты мне чужая. Я тебя... простил, а ты все равно чужая. Так не должно быть. Я хочу знать.
— Что ты хочешь знать? — хрипловатым после долгого молчания голосом спросила Юля.
— Вот хотя бы — зачем мы здесь. А то я вроде провожатого. Так и это меня обижает. Ты, значит, едешь забыться, а я — я! — тебя сопровождаю. Жалеть тебя должен. Интересную роль ты мне подобрала! Думаешь, у тебя есть на это право? Какое — скажи. Нет у тебя такого права, чтобы — так.— В голосе убеждение.— Нет!
Долгая пауза, потом сдавленно:
— Забыться приехала?
— Нет,— ответила Юля,— не забыться. Вспомнить.
— Что?
Опять молчание.
— Что? Для чего? Снова молчание. Потом:
— Иван, не надо... Не надо так, до дна... Оставь что-то мне. Да это и неинтересно. Я ведь тебя тоже не обо всем спрашиваю.
— А ты спроси! Спроси! (в этом, пожалуй, весь он).
— Не хочу. Мне все не нужно.
— А-а, вот ты какая!
— Иван,— говорила, успокаивая,— я обыкновенная. Я виновата перед тобой—дважды, трижды, но все равно не надо меня до дна... Если способен, можешь, помоги мне — не трогай. Ты пойми... не могу же я перемениться в один день...
На этот раз замолчал, словно насторожившись, Иван.
— Что-то ты... каким-то другим языком, по-моему, говоришь... Я раньше за тобой его не замечал... То ты...
— Не мучай меня, Иван! — почти вскричала Юля.— И себя не растравляй. Я устала. Дай мне поспать.
Пробормотав что-то, Иван резко отвернулся.
Юля лежала, глядя на сверкающий под лунным светом никелированный шарик. Шарик светил гипнотизирующе.
Подныривая под кусты лещины, раздвигая малинник, походя срывая самые спелые ягоды, шла по лесу Надя. Следом за ней Юля, а чуть поотстав, Валерик, потом — вместе — отец и Наталья.
— Мама! — крикнула Наталья, остановившись у куста малины.— Ну не спешите вы! Малина-то какая!
— Ее, чем дальше, тем больше будет,— подала голос Надя.— Самая пора.
— А что,— кричал, обирая ягоды, Иван,— не собирают?
— Городские еще не прознали, а нашим некогда. Работы сейчас много.
— А ты что же не ходишь?
— Одна-то я куда пойду!
Юля остановилась, оглядывая лес — высокие зеленые покои и золотые от упавшего сквозь щели в зеленой крыше солнца ветки. Лес был празднично, пышно зелен.
Спустились в низину, по дну которой тек узенький ручеек. Там осока, высокая, по пояс. А змей тут нет? — спросил Валерка. - А гляди под ноги,— посоветовала Надя. Сама она вооружилась палкой, раздвигала траву впереди себя.
— Осторожнее, Валерик, иди след в след за нами,— предупредила Юля.— Иван, и ты тоже возьми палку.
— Еще не узнаете? — обернулась Надя к Юле.
— Кажется... этот ручей я вспоминаю...— неуверенно ответила Юля.— Там дальше сосняк будет? Такой высокий?
— Да. Значит, узнаете понемножку...
— Узнаю...
Поднялись по невысокому склону, исчезли один за другим в лесу. Выпрямилась примятая ногами трава.
На старый пенек взобралась потревоженная людьми змея. Свернулась в кольцо, блестящее на солнце, как металлическое: черный вороненый металл.
Начался сосняк: толстым слоем лежала рыжая хвоя на земле, много сухих веток. Юля и Иван шли теперь рядом.
— Так чего-то боюсь,— проговорила Юля.— Все время кажется, что здесь мины остались. Или чтото еще притаилось...
— А еще вояка... Надя! — крикнул Иван,— а про мины здесь не слыхали?
— Чего? — издалека.
— Мин, говорю, здесь не осталось?
— Не-ет! Были, да убрали! Мама говорила: сразу после войны-ы!
