Если той, кому гадали, очень уж «не фартило» и она начинала убиваться, плакать, «гадалка» строго ей внушала:
— А ты не плачь! Не прикликай горя! Ты молитву Божьей Матушке читай, Она от тебя беду отведет — Заступница... — и повторяла в благоговейной тишине свою молитву:
—Пречистая Матушка Божья, Мария,
Где ты спала-почивала? —
Я спала-почивала
У Господа Бога за престолом.
Под белою пеленою,
Горела негасимою свечою.
Мало спала, много снов видала:
Нашего Христа распинали,
На головушку дерновый венец надевали,
По ручкам, по ножкам гвозди убивали...
Пошла Матушка Мария во царские двери,
Заплакала-зарыдала.
— Не плачь, Матушка Мария!
Твой Сын третий день на распятьи.
Схорони Его во сырой земле,
Окропи горючей слезою...
И расступится матъ-сыра-земля,
И Твой Сын из могилы выйдет,
Покровы смертные сбросит,
Матушку родную обнимет!
Женщины пытались вспомнить приметы, что предвещали войну. Не могла же она начаться так, без предупреждения, ведь всегда перед большой бедой появляются знаки, которые надо понимать...
«А у нас перед тем, как случиться войне, вот что было. Лежит старший брат на кровати с женой, отдыхают. Жена уснула, а он смотрит — к нему подходит фигура: кто-то лохматый, лица не видать. Подошел и стал гладить брата. И гладит, и гладит... Брат не утерпел, спрашивает: — Ты к худу или к добру? — Лохматый отошел и гудит: - К худу-уу! К ху-уу-ду-уу! - и на другой день началась война.
Брата сразу мобилизовали, он пропал без вести... Где лежат его косточки?»
«У нас Пеструшка, курочка бойкая такая, все по кустам неслась, мать яички искала, ругалась, так эта Пеструшка захлопала крыльями, взлетела на пень от яблони, да как начала кукарекать!
Мать побелела, схватилась за сердце, плачет:
— Ой, что-то будет!
А через час на велосипеде почтариха приехала и говорит:
— Война!
Эти и другие рассказы я записала много позже, тоже в больнице, тоже в туберкулезной, где взрослые женщины лежат подолгу и подробно вспоминают пережитое. Не могла я так досконально запомнить все разговоры тогда, в пять лет. Но об одной беде люди говорят похожими словами.
«Я войну знаешь за что не люблю? Война есть война, но зачем так людей мучили? У нас одна женщина бежала на мельницу, за семь километров, у ней пятеро детей ждало, она бежала муку смолоть. А у немцев машина взорвалась. Они увидели, что женщина бежит через поле, и схватили ее. И потом повесили. Не за шею, а — представляете — за челюсть! Чтобы подольше мучилась!»
— Мужики воюют, а зачем дети страдают? Сколько раз я слышала этот вопрос в дни моего детства, когда в далеком от войны Свердловске женщины рассуждали о войне! Их глаза обращались ко мне, и они подходили, жалели, гладили по голове и задаривали кусочками сэкономленного сахара, обрывками бинтика, коробочками из-под таблеток — кто чем мог. Они считали, что Бог сразу же учитывает все добрые дела и воздает добром. Особенно если сделать что-нибудь хорошее сироте. Ведь Бог — покровитель сирот! Вот женщина дает мне последний кусочек сахара, и ее мужу или сыну кто-нибудь обязательно даст гостинец. А может быть, даяние матери отведет и пулю от сына-солдата...
Я была богачкой — обладательницей коробочек, бинтиков, бумажек... — всего, во что можно играть. И я научилась без ножниц, ногтями и зубами выстригать из бумаги кукол, наряды для них, мебель и в пустых коробочках устраивала уютные квартиры для бумажных жителей. Сначала я научилась делать кровати — это легко, я ставила кровати рядами — получалась палата. Множество маленьких куколок изображали больных. Из кусочков бинта изготовлялись простынки, подушки и одеяла. На этом игра кончалась. Что может происходить с больными? Все лежат на своих кроватях, укрытые одеялами, и что? Главные события дня: обход, процедуры, еда. Каждый день — одно и то же.
Гораздо интереснее играть в здоровых! Они ходят друг к другу в гости, в магазин, наряжаются в разные платья, у них есть дети... Пестрые (драгоценные!) фантики, невесть откуда взявшиеся, служили в кукольных квартирах коврами и покрывалами. А если удавалось раздобыть кусочки фольги, у кукол появлялся зеркальный шкаф. Мое мастерство росло, и я уже делала куклам резную мебель: диваны и кресла с кружевными спинками. Окна и двери в их домах открывались. Куклы могли сидеть и смотреть в окна...
Больные женщины восхищались, удивлялись и засыпали меня новыми дарами. Так на практике я узнала, что с тоской можно справиться, смастерив что-нибудь такое, что понравится самой и другим...
Когда я вспоминаю детство, ясно вижу, что меня спасла доброта множества людей, с которыми сводила судьба. Больной одинокий ребенок получал любви и заботы не меньше, чем дитя самых любящих родителей. Причем, во многом эта любовь была чище родительской, в ней не было эгоизма. Чужие лица освещались улыбкой — для меня. Полуголодный больной человек отдавал лучший кусок — мне. Его сердце согревала моя радость и его собственная надежда, что Бог видит все...
В конце концов война откатилась от Москвы, стали возвращаться домой эвакуированные. Уезжал из Свердловска и медицинский институт, в котором работала сестра отца, моя тетя Лия. Это она случайно нашла меня в деревне под Алапаевском, умирающей от костного туберкулеза, одну в чужой избе, и устроила в больницу. Тетя добилась, чтобы меня перевели в подмосковный детский костнотуберкулезный санаторий для детей железнодорожников.
Не помню, как меня везли в Москву, но зато помню ясно, как мы из Москвы уезжали в эвакуацию. Я тогда еще ходила, и никто не подозревал, что у меня начался в позвонках туберкулезный процесс.
Темнота в вагоне, переполненном встревоженными людьми. Совсем непохоже на мирные, полные света поезда, в которых мы до войны ездили в гости за город. В тех, воскресных, поездах пели песни, шуршали газетами, покупали мороженое у теток с тележками, на которых стояли ящики, полные дымящегося льда. Брикетики эскимо в серебряной обертке или вафельные стаканчики с розочкой из твердого крема на поверхности мороженого, даже на вид сладкого и обжигающего холодом... Дети лизали мороженое и глазели в окна, подставив ветру потные вихры...
А в эвакуационном поезде тревога была плотной, тяжелой, такой, что даже дети не капризничали, заразившись общим подавленным настроением. Не было никаких огней, только красные точки папирос, летающие в темноте от невидимых губ курящего на его колено и обратно. Человек затягивался и ронял руку на колено, и от папиросы вился серый, легкий хвост дыма. Потом за окном долго-долго тянулся догорающий разбомбленный состав. Он лежал на земле или на соседнем пути, а мы ползли мимо. Наш поезд не ехал, а крался, словно прижимался брюхом к земле, чтобы его не заметили сверху самолеты с бомбами. И люди говорили между собою вполголоса и двигались осторожно, как будто старались, чтобы незримые летчики, стремящиеся смешать нас с землей, не догадались, что мы тут близко, беззащитные.
