Зато с неизменным сарказмом он вспоминает об «императоре Кирилле» и поддерживавшей Кирилла партии младороссов. Младороссы, ориентировавшиеся на эмигрантскую монархическую молодежь, называли себя «второй советской партией», или, по полному титулу, «советской националистической монархической фашистской партией». Они пытались скопировать одновременно структуру самых различных партий и организаций. У них был (с 1923 года) свой «император», был «председатель партии» — великий князь Дмитрий Павлович (участник убийства Распутина), был по принципу фюрерства «глава» — А. Л. Казем-Бек, и был по примеру ВКП(б) «генсек» — К. Елита-Вильчковский… Их газета в Париже называлась, как у нас теперь чай, — «Бодрость».
Глава младороссов Александр Львович Казем-Бек, человек яркий, умный, энергичный, вернулся после 1945 года на Родину (в отличие от Шульгина добровольно). Впоследствии жил в Москве, работал в Московской Патриархии, в отделе внешних церковных сношений.
Когда снимался, в начале шестидесятых фильм «Перед судом истории» и не знали, чем его кончить, Василий Витальевич предложил устроить ему встречу с бывшим вождем младороссов.
— Я скажу: «Казем-Бек! Вы же гениальный человек! Вы придумали когда-то лозунг «Царь и Советы» — и Сталин тотчас осуществил ваш лозунг».
После эти слов авторы фильма почему-то сразу отказались от идеи встречи с Казем-Беком…
Но вернемся к аксиомам. Третья из них гласит: последовательно патриотической позицией определяется отношение к лицам других национальностей.
В силу все той же первой аксиомы («народ хочет оставаться именно таким, каков он есть, каким его создал Бог») необходима защитная реакция национального организма на попытку внедрения в его генетический и ценностный код чуждых посторонних систем, с данным организмом не совместимых, способных лишь паразитировать на нем и разрушать его. С этой точки зрения пресловутая черта оседлости в царской России представляла собой отнюдь не репрессивную, «юдофобскую» санкцию, но способ ограждения коренных народов империи от этого нежелательного и объективно (независимо от намерения) разрушительного внедрения. Меру, если угодно, предотвращения и пресечения именно антисемитизма.
Василий Витальевич различал три типа антисемитизма: (1) биологический или расовый, (2) политический или, как иногда он говорил, культурный, (3) религиозный или мистический.
«Антисемистом я стал на последнем курсе университета, — вспоминал Шульгин в своей книге «Что нам в них не нравится». — Мой антисемитизм был чисто политического происхождения. Еврейство завладело политической Россией. Мозг нации оказался в еврейских руках и привыкал мыслить по еврейской указке».
Именно ощущение опасности для «мозга нации», для национальной культуры и самосознания (так называемое «еврейское засилье») лежит, по мнению Василия Витальевича, в основе политического или культурного антисемитизма.
Вопрос даже глубже, не в одном «засилье». Вопрос в различии двух мироощущений, двух жизнепониманий, когда, как сказано выше, одна традиция может внедриться в другую лишь путем ее разрушения.
«Я вполне себе представляю еврея, который совершенно проникся русской культурой: подобно Айхенвальду бредит русской литературой, подобно Левитану влюблен в русский пейзаж, подобно Антокольскому заворожен русской историей. И все же этот еврей, вся душа которого наполнена русской культурой, будет разрушать действительно русскую силу, эту культуру создавшую и создающую. Будет разрушать, ибо эта сила ему стоит поперек дороги, той дороги, которая в его самых сокровенных мыслях русская, а на самом деле еврейская».
Это тоже из книги 1929 года, а много лет спустя, летом 1971 года, мы перечитывали с Василием Витальевичем статью знаменитого художника Н. К. Рериха «Талисман», напечатанную ровно за полвека до того в парижской эмигрантской газете «Последние новости». Возник интересный разговор. Рерих писал в статье о том, что до революции, в царской России, «мы не знали, что такое антисемитизм». В Академии художеств, в Школе поощрения молодых художников было множество евреев (шли перечисления наиболее известных: Анисфельд, Бакст, Бенуа, Левитан…), и не возникало никаких проблем. Потому что была культура, было творчество. И кончал автор выводом: «антисемитизм начинается там, где кончается культура».
Шульгин слушал недоверчиво, морщился. Потом ехидно сказал:
— Ну, конечно… Там, где кончается черта оседлости… Пока, при царе, была, антисемитизма в России действительно не замечалось…
И продолжал думать вслух:
— Культура всегда — избирательность, предпочтение, вкус… А значит, нужны принципы отбора… умение отличить русское от нерусского, немца от еврея… Рерих должен был бы сказать наоборот: культура начинается с антисемитизма.
Улыбнулся собственному афоризму и уже снова серьезно:
— А может быть, он и прав… В каком смысле? Пока существует культура, есть Пушкин, Гете, Бетховен, — есть и какие-то критерии… А в эпоху вырождения и гибели культуры — падает вкус, появляются люди, способные путать Баха и Оффенбаха. Тогда возникают и подмены… сначала почти незамеченные…. И вытеснение подлинного поддельным… А отсюда — копящееся раздражение, противление, взрыв… Это то, что я назвал в своей книге: «зрелая карма».
Что касается непосредственно линии его политического поведения, Василий Витальевич писал о ней в своей книге так:
«В русско-японскую войну еврейство поставило ставку на поражение и революцию. И я был антисемитом.
Во время мировой войны русское еврейство, которое фактически руководило печатью, стало на патриотические рельсы и выбросило лозунг «война до победного конца». Этим самым оно отрицало революцию. И я стал «филосемитом». И это потому, что в 1915 году, так же как в 1905, я хотел, чтобы Россия победила, а революция была разгромлена.
Вот мои дореволюционные «зигзаги» по еврейскому вопросу: когда евреи были против России, я был против них. Когда они, на мой взгляд, стали работать за «Россию», я пошел на примирение с ними».
В гражданскую войну произошел новый «зигзаг». Шульгин пишет: «Как бы там ни было, факт налицо: в Белом движении участвовали только единичные евреи. А в Красном стане евреи изобиловали и количественно, что уже важно: но, сверх того, занимали «командные высоты», что еще важнее. Этого было достаточно для моего личного «зигзага». По времени он обозначился в начале 1919 года».
И опять обострение носило взаимный характер.
«В Киев летом 1919 года приезжал Бронштейн-Троцкий. Он выступил публично, сказав речь. Призыв Троцкого означал избиение русской интеллигенции.
