27 марта 1944 года Эдвина Файнгерша призвали в армию. Их вместе с братом направили в казарму Аптон-Яфенк. В другом отделе Публичной библиотеки — там, где хранятся военные архивы, — остался соответствующий документ. Офицер записал, что молодой человек умеет «работать по металлу». Только он ошибся с именем — вместо Эдвина поставил Эдвард. Впрочем, какое это имело значение? Эду выдали военную форму и вещмешок и присвоили регистрационный номер 4212 7408. Его определили в пехотный полк, вскоре переброшенный в Европу. Вполне вероятно, что он участвовал в высадке в Нормандии. Из-за беспрерывного грохота орудий он оглох на одно ухо. Впоследствии он предпочитал не распространяться об этом своем небольшом физическом недостатке. Но вот вторая травма, полученная в годы войны, оказалась гораздо более серьезной. Эд был в числе тех солдат, которые первыми освобождали заключенных из концлагерей. Он своими глазами видел то, чему нет названия на человеческом языке: горы трупов, над которыми носился чудовищный запах горелой плоти, газовые камеры. Об этом он почти никогда и никому не рассказывал. Даже ближайшие родственники не догадывались, каково ему было жить с этими мучительными воспоминаниями. Изредка он приоткрывал душу лишь женщинам, с которыми его сводила судьба, и только от них мы знаем, какой глубокий след оставила в нем война. Например, красавице Джулии Скалли Эд как-то признался, что вынужден был убить немецкого пленного, который отказывался ему повиноваться. Прелестной Мими, ставшей его женой, он описывал виденную им страшную картину: мертвые тела депортированных, подвешенные к балке за тестикулы. Может быть, при этом присутствовал другой фотограф, сумевший понять, что это был за кошмар. В 1953 году Эрик Хартманн (1922—1999) сделал один из редких снимков Эда Файнгерша: лицо наполовину скрыто тенью, но все равно видны выпученные от ужаса глаза. После войны Хартманн побывал в Дахау, откуда также вернулся потрясенным. Нам неизвестно, когда они познакомились: в Европе во время войны или позже, в Нью-Йорке, вращаясь в одном и том же узком кругу фоторепортеров. Как бы там ни было, общие впечатления не могли не связать их1.
Среди нью-йоркских газетчиков ходил слух, что свой первый фотоаппарат Эд Файнгерш снял с трупа немецкого солдата. Якобы это была «Лейка» — ну ясное дело, если покойник был немец, — и именно с этим трофеем, добытым из ада, Эд и начал свою профессиональную карьеру. Собственно говоря, почему бы и нет? Не он один вернулся с войны домой с «сувениром». Но даже если это не более чем легенда, то она не случайна. И работа, и все существование Эдди оставались тесно связанными со смертью. И страсть, с какой он отдался фотографированию, была сродни наркотической зависимости.
Успех пришел к нему мгновенно. Напомним, в послевоенные годы Нью-Йорк стал столицей журнальной прессы: «Life», «Newsweek», «McCall's», «Time», «Look», «Vanity
Fair»... Все, что в Америке писалось, снималось и печаталось, было сосредоточено на Манхэттене, в непосредственной близости от крупнейших информационных агентств Associated Press, United Press, International News Service. Кто из нас не видел в кино этих прокуренных редакционных комнат, не слышал стрекота пишущих машинок и гула печатных машин, не наблюдал, как ранним утром к киоскам сгружают кипы газет, как на коврик перед дверью типично американского загородного дома бросают свежий экземпляр! Здесь собиралась та часть молодежи, что чувствовала в себе авантюрную жилку и интерес к новостям. В конце 1940-х город открывал перед ними массу возможностей. Вторая мировая война уже кончилась, война в Корее еще не началась, а сенатор Маккарти еще никого не пугал красным террором и не объявлял охоту на ведьм. О своей встрече с Эдом Файнгершем в феврале 1948 года рассказывает в автобиографической книге Мэрион Джейкобс Кан, тогда работавшая секретарем в редакции журнала «Magazine of the year». Двадцатитрехлетний Эдвин еще не стал профи и работал ассистентом Гьена Мили. Этот знаменитый фотограф мечтал запечатлеть на фотопленке движение и потому обожал снимать спортсменов и танцоров. Позже эту страсть разделит и Файнгерш. А пока Эд с удовольствием ходил на занятия к Алексею Бродовичу в Новую школу социальных исследований. Бродович — одна из ключевых фигур в истории прессы и фотографии — был одновременно и фотографом, и художником. Но в первую очередь он был гениальным художественным редактором, совершившим революционный переворот в эстетике таких иллюстрированных журналов, как «Harper's Bazaar» и «Vogue». Его гламурно-шикарный стиль был изначально очень далек от жесткой откровенности Файнгерша, но как учитель Бродович демонстрировал похвальную широту взглядов. Обучение в основном сводилось к тому, что он отправлял студентов на задание, а потом комментировал — подчас сурово — добытый ими материал и объяснял, как в дальнейшем избежать ошибок. Собственно, его уроками и исчерпывалось образование, полученное Файнгершем. Со страниц книги Мэрион Джейкобс Кан Эд предстает перед нами симпатичным серьезным юношей: «Это был невысокий тощий парнишка лет двадцати. Я с первого взгляда поняла, что Эд — человек самобытный, наделенный творческими способностями и настоящим художественным талантом. В нем чувствовался огромный потенциал. Политикой он не интересовался. Впрочем, он вообще ничем не интересовался, кроме фотографии <...>. Работал он как зверь. По-моему, в нем была искра гениальности. Мы постоянно прочесывали город в поисках красивых пейзажей, занятных происшествий и любопытных лиц, которые он со своим невероятным чутьем снимал на камеру». Через пару месяцев мать Эдди Рей потребовала, чтобы сын познакомил ее с Мэрион. С тех пор прошло шестьдесят лет, но Мэрион так и не забыла «поцелуя смерти», которым ее наградила Рей. Едва увидев девушку, она воскликнула на идиш: «Не понимаю, что ты в ней нашел? Зачем ты связался с этой девицей?» Откуда ей было знать, что Мэрион прекрасно говорит на идиш? У Мэрион осталось твердое убеждение, что Эдди положил конец их отношениям исключительно под влиянием матери, вынесшей ей краткий, но суровый приговор. В дальнейшем в жизни Эдди будет много других женщин, хотя ничего от плейбоя в нем никогда не было.
Но, что бы там ни говорила Мэрион, нам представляется, что Эд в эту пору уже достаточно отдалился от родителей, так что вряд ли его так уж интересовало их мнение о его знакомых. К концу 1940-х у него появилась новая семья, состоявшая из коллег и друзей, связанных между собой фотографией, а также — иногда — выпивкой и покером. Отныне он будет подписывать свои работы как Эд Файнгерш, а для членов клана станет просто Эдди. Многие не сомневались, что его полное имя — Эдвард. Да еще и сегодня мало кому известно, что по-настоящему его звали Эдвин. Впрочем, какая разница? Друзья знали и любили его как Эдди — жутко талантливого, обаятельного и отчаянно смелого парня. Но вот для Файнгершей он навсегда остался Эдвином — замкнутым чудаком, оторвавшимся от стаи.
