Пантомима напомнила мне репетицию спектакля в «театре мимики и жеста». Стало смешно и грустно, но появилась крохотная надежда.
— А действительно! Совсем другое впечатление! — произнес директор.
Тут Салтанов пошел ва-банк: улучшив момент, он взял со стола парторга выполненные мною таблицы колеров и варианты детской мебели, подошел вплотную к директору и, присев на корточки, негромко произнес:
— Юрий Васильевич! Посмотрите какое мягкое сочетание цвета стен с детским оборудованием!
Губительная пауза…
— Да!.. — поглядывая на свои часы, произнес директор.— Ну что ж! Наверное смотрится! — выдавил он.
И тут же пронеслось по парткому звонкое эхо.., напоминающее ответное приветствие солдат командующему парадом на Красной площади. Главный инженер… два зама… парторг… главный механик: смотрится!.. смотрится!!! смотрится!!!
Я чуть было не выкрикнул «ура»!!!
Еще гул эха не утих, как военпред буквально утащил директора на территорию предприятия. Саша, под предлогом «покурить», пригласил меня в коридор, а затем вывел на улицу:
— Дорогой Александр Вазгенович! Ты, я надеюсь, уловил, что в отличие от суда присяжных, наш худсовет, кстати тоже состоящий из двенадцати человек, принимает решение не большинством голосов, а одним магическим словом «смотрится», причем произнесенным только лично директором, или «несмотрится». Затем, как ты слышал, это слово начинают выкрикивать все члены Совета, строго соблюдая субординацию.
— А что это означает по-русски?
— «Смотрится» — это значит приятно смотреть, то есть принимается, соответственно «несмотрится» — это конец!
— Почти, как «виновен» и «невиновен».
— Вот именно! Но это не самое главное. Шурик! Мы с тобой целый год проработали в «Моспромпроекте». Ты был, насколько я помню, главным специалистом по административным и промышленным интерьерам. Ты их грамотно проектировал и красиво выполнял, сугубо в реалистической манере. После этого ты год проработал в Специальном художественно-конструкторском бюро и тебя будто подменили. Для меня остается загадкой, кто на тебя так мог повлиять?
Запомни! Ты, поступая на работу к нам на предприятие, должен жить только по его законам, не отступая ни на граммулечку. Забудь, хотя бы на время, всех абстракционистов. Вспомни Лактионова «Письмо с фронта» или «Опять двойка»,— это то, что нам надо! Кстати систему Станиславского и Немировича-Данченко проходил? Возобнови, пожалуйста, в памяти! Что за белиберду ты представил сегодня на Совет? Меня, твоего друга, и то выворачивало наизнанку от неоправданной левизны. Я сегодня тебя, как затонувшую бакинскую баржу, с трудом и большим риском для себя, вытянул со дна морского. Не совершай больше таких грубых ошибок! Ты же умный парень, ни мне тебя учить! Выкинь на помойку свои четыре размалеванных подрамника! Абстракционист! Малевич! Принимаешь наши условия — поступай! Нет,— не советую тебе рисковать! Поезжай на два дня на свою любимую дачу в Челюскинскую, стань под холодный душ, отдышись и прими на свежую голову правильное решение.
Первый год работы в почтовом ящике был для меня самым напряженным. Начну с того, что администрация многие свои обязательства просто не выполняла. Штатное расписание отдела было составлено до меня, пришлось его слегка только подкорректировать и утвердить, но оказалось, что все существующие единицы были заняты какими-то сотрудниками других отделов. Отдел труда и зарплаты достаточно лениво освобождал эти единицы и крайне неохотно открывал новые.
Началась беготня по кругу от директора, через главного инженера в ОТЗ и обратно. Салтанов тоже ввел меня в заблуждение со Строгановкой. Единственной правдой оказалось то, что она действительно находилась рядом с нашим заводом. Ну и что? Недалеко от нас был еще и Ленинградский рынок. На самом деле, несмотря на территориальную близость, ни одного желающего работать в почтовом ящике среди студентов-вечерников Строгановского училища найти я не мог. Художники слишком свободолюбивый народ! Пришлось выискивать бывших студентов, по тем или иным причинам ушедших или уволенных с четвертого или пятого курсов, то есть специалистов с неоконченным высшим образованием. Опять возникала проблема: таких специалистов отказывался зачислять на инженерную должность все тот же родимый Отдел труда. И снова я, как белка в колесе. И эта чехарда продолжалась почти год.
Но самое интересное, что работой загрузили меня по объему, рассчитанному на весь укомплектованный отдел. А в отделе фактически я и несколько мертвых душ, но это никого не интересовало.
Первоочередной задачей для меня было выполнение объемного проекта интерьеров всех помещений строящегося десятиэтажного административного корпуса: это и вестибюль, и актовый зал, и столовая, и кабинеты всей администрации. Приходилось вечерами заниматься эскизами, а на работе, предварительно утвердив у руководства, окончательно выполнять их на подрамниках, естественно в строго реалистической манере. Помимо этого, все двенадцать заводских цехов, узнав об организации нового художественно-конструкторского отдела, решили срочно, словно сговорившись, начать у себя капитальный ремонт, с привлечением несуществующих дизайнеров нашей службы. Все в одночасье решили жить красиво.
Дискомфорт в нашем ящике создавало еще и то обстоятельство, что вечно были какие-то проблемы с выполнением плана; обещанная ежемесячная прогрессивка была крайне нестабильна. Лишь изредка выдавались какие-то хилые премии по итогам полугодия, квартальные и к очень великим праздникам. Даже нашему директору, не без разрешения свыше, пришлось уйти… однако не просто куда-нибудь, а прямо в райком партии… и что удивительно… прямо первым секретарем, хорошо, что хоть нашего района.
И вдруг… ситуация резко изменилась… произошло просто чудо, японское чудо… завод словно подменили. Предприятие, недавно болтавшееся где-то в последних рядах отрасли, переметнулось на первые места по всем показателям… Вот загадка! Видимо, сознательные заводчане, трезво оценив ситуацию, решили работать гораздо добросовестнее и честнее, дабы не подвести своего бывшего руководителя. И тут… посыпались премии, знамена, благодарности. Возникла даже острая необходимость, для участившихся торжеств, срочно создать свой духовой оркестр.
И вот, долгожданный очередной праздник первого мая. Митинг, в честь вручения заводу переходящего Красного знамени лично первым секретарем райкома, был назначен на двенадцать часов дня 29 апреля.
Процедура проходила примерно так: цоколи всех основных цехов срочно окрасили красным суриком; в заводскую кулинарию завезли свежих голубых цыплят, воблу и свиные отбивные без косточек. Заблаговременно стройцехом была выстроена огромная деревянная трибуна, чуть меньше Щусевского Мавзолея. Ее установили на площади перед парткомом, недалеко от въездных ворот. Заводчане, предвкушая крупную премию, почти все высыпали на площадь. Да, чуть было не забыл, при въезде прямо над трибуной вывесили два большущих двусторонних лозунга: «Народ и партия — едины» и «Партия — наш рулевой». Лозунги, как всегда были написаны второпях, в воскресные дни, двумя заводскими художниками-оформителями, которые занимались всей наглядной агитацией в цехах и на территории. Задуман был еще и третий: «Мы говорим Ленин — подразумеваем партию…» и т.д.» Но, чрезмерно переутомленные написанием двух первых лозунгов, художники, взяв отгулы, в очередной раз… запили. А водку они лакали, как молоко, особенно под праздники, и напивались ею, как губки; хоть выжимай их потом, точно мокрую тряпку. Именно этих двух художников партком неоднократно пытался ввести в наш отдел, аргументируя тем, что все художественные силы предприятия должны быть сконцентрированы в одном подразделении и иметь одного руководителя. Я отбивался, как мог, привлекая к защите иногда тяжелую артиллерию в лице Владимира Георгиевича. Мы часто к пьяным относимся неожиданно уважительно, как непросвещенные народы — к сумасшедшим. Не с опаской, а именно — уважительно. Можем даже уступить им место в общественном транспорте. Есть, по-видимому, что-то внушающее благоговейный трепет, в человеке, у которого отказали сдерживающие центры и который способен на все. Конечно, потом мы его заставляем расплачиваться за этот миг величия, миг превосходства.
