Мы поговорили ещё о делах в полку, кто и что там, и они уехали на грузовичке. Это была наша последняя встреча…
Павел Алексеевич Артюшенко был, безусловно, боевой генерал, герой сражения за освобождение Тихвина от гитлеровцев. Решительный, не терпящий нарушений дисциплины и воинского долга, особенно со стороны старших офицеров-командиров. С жуликами из интендантов, кои всегда были и есть, он поступал круто.
Но понять его можно было не всегда…
* * *
В тот день шел снежок. В Новом Шимске фрицы притихли в ожидании действий наших войск. Где-то севернее, по реке, в лесах шла перестрелка из орудий и пулеметов. Потом и там на короткое время затихало. Шли бои местного значения.
В избу пришёл адъютант генерала: «Сукнева к самому!»
Привёл себя в надлежащий порядок, бегу в штаб корпуса.
Принял Артюшенко тотчас же. У него уже находился незнакомый мне подполковник — высокий, лет под пятьдесят, похожий на цыгана. Фамилия — Воронов.
— Поедем снимать бездельников! — сказал нам генерал.
И скоро лихой вороной, с белыми чулками рысак нёс наши легкие санки вдоль леса по проселочной дороге, ведущей к станции Медведь, перелесками, лесами, полянами. Рослые Артюшенко и Воронов да еще два ручных пулемета с ящиком запасных дисков к ним заполнили санки. Я же еле держался за заднюю перекладину санок, иногда бороздя по глубокому снегу на дороге валенками.
Слева видим вагон-товарняк, покосившийся немного набок. Железной дороги нет — фрицы уволокли рельсы. Кругом лежит снежище огромными сугробами.
Артюшенко и мы следом сошли, передав часовому рысака. Я вызвал из темноты вагона командира полка, подполковника. Он вылез — толстенький, упитанный боровок, какой-то мягкий, не военный, похож на хозяина лавочки или столовой.
— Кто ещё в вагоне, вызвать! — грозно приказал Артюшенко.
Вышли две молоденькие связистки или санитарки, застеснялись.
— Так, — сказал грозно Артюшенко. — Батальон в окружении бьётся вот уже полсуток, а ты, сволочь, прохлаждаешься с этими, — кивнул он на девчат, которые так и замерли на месте, боясь дышать. И генерал, размахнувшись, ударил подполковника в ухо так, что тот кувырком завалился в снег! — Явиться в штаб корпуса. Снимаю тебя и твоего заместителя с полка! — объявил Артюшенко, и мы помчались на рысаке дальше, приближаясь к первой линии позиций этого полка.
Скоро, минуя лес, мы очутились на возвышенности, посередине поля. Здесь расположился штаб полка и стоял танк Т-34, готовый к действиям. Артюшенко представил Воронова майору, начальнику штаба этого полка, как командира полка, а меня — как первого его заместителя.
В это время несколько пуль прилетели от первых окопов, звякнув по броне танка. Оттуда донеслась новая яростная перестрелка наших и немцев из автоматов и винтовок. Там шел бой с нашим окружённым батальоном, отважно отбивавшим атаки врага.
Генерал умчался тотчас, мы осматриваемся. Из батальона прибежал сержант, который объявил, что немцы вот-вот зайдут с тыла к ним и конец! Оставив Воронова на месте на связи, по которой он вызывал артиллерию, мы с сержантом, с резервной ротой, бросились в лес. Налетели на фрицев с тыла, автоматы наши работали бешено.
Не ожидавшие грозного «ура» у себя за спиной, фрицы, не отвечая на стрельбу, бежали в глубину рощи к Шелони. Батальон занял круговую оборону.
Бой длился до утра. На рассвете мы не обнаружили немцев на нашей стороне реки, они бежали на ту сторону, поливая наши позиции, если можно было назвать таковыми канавы в сугробах, огнем из минометов и пулеметов. Потом все стихло. И вдруг заработали наши батареи, накрыв позиции противника сплошным огнем: это была уже работа Воронова, он оказался опытным артиллеристом и дал точную корректировку батареям.
Вернулся к танку, к штабу полка. Связист передал Воронову приказ Артюшенко: «Воронову и Сукневу — быть в корпусе. Комполка Попов — восстановлен».
Ну и комедия!..
Мы, Воронов и я, весело отшучиваясь, пешком возвращались в Старый Шимск, увлекаясь разговорами из фронтовой и домашней жизни. Так короче путь в десять вёрст… Часто — то дальний перелет, то недолет — взрывались снаряды, нарушая благостную лесную тишину.
Наступила ночь, а мы в пути. Голодные — хоть падай! Запасов никаких. Потом видим справа в просвете сосняка костры. Я бреду по пояс в снегу, за мной мой «старик» еле-еле передвигается. И вот мы в кругу артиллерийской части. Воронов тут свой! Отужинав и заодно позавтракав, мы в ночь двинулись дальше. Потом я потерял навсегда из виду Воронова, славнецкого офицера, с кем я мог бы отлично служить до конца войны и дружить после нее. Но, увы! Куда его направили, не знаю. Меня же — в штаб 54-й армии, а оттуда в полк, совершенно мне незнакомый…
* * *
Чем выше твой пост в армии, тем тяжелее переносится перемена мест из части в часть. Так и у меня — сорвался из 1349-го полка, приняв этот штрафной батальон, который мне никак не светил удачами: у одного дитя семь нянек, и все командуют вразброд!..
Новый мой командир полка был Новак (или Новаковский, точно не помню) — длинный и упитанный, рыжеватый, неуклюжий и нескладный подполковник, только что призванный из тыла, с гражданки. Но вредный, упрямый, самолюбивый и безграмотный как военный, да еще в должности комполка.
Уже в составе 3-го Прибалтийского фронта мы двинулись в наступление на Сольцы, к Порхову и на Псков. Полк наш — тоже в движении. Но пока без боев. Утро. Строй моего 1-го батальона. Комполка стоит перед строем, одна пола полушубка на четверть короче другой, но он этого не замечает. Сказал что-то невразумительное. Думаю: да, с этим командиром из московских мещан мне явно не по пути. Но долг есть долг, у меня в подчинении четыре сотни солдат и офицеров, которых надо на ходу готовить к боям и беречь их жизнь. Батальон это понял и стал горой на моей стороне и по уставам и по душе.
Миновали Сольцы. Люди бегут из леса, отовсюду, встречая нас, освободителей. Обнимают, на глазах — слёзы радости!
Продвигаемся вперед круглые сутки. Впереди боевые охранения, позади обоз, полковая артиллерия, другие службы. Передо мной, а я шел впереди своего батальона (хотя была лошадь для комбата), ползут сани с большой будкой, из которой торчит железная труба и дымит. Внутри будки сиднем сидят комполка и его замполит — слащавый, лет тридцати, тоже полувоенный, с розовыми щеками и холёным лицом.
Остановка — двадцать минут. Переутомленные люди тут же ложатся на дорогу и засыпают. «Пара верховных», как уже солдаты прозвали Новака (Новаковского) и замполита, выходят по нужде и снова прячутся в будку с железной печкой, которую тянут две лошади. Будка трофейная.
