гг. и, толкая друг друга локтями, смотрели на имена Зиновьева, Бухарина и прочих.
Толя Комиссаров был сыном одного из первых русских летчиков, который также был, вероятно, жертвой террора. Поэтому Толя и угодил в СТАНКИН, будучи толковым парнем. Его не приняли в МАИ.
Видное место занимала Нина Гнечко, приемная дочь генерала, служившего на Камчатке, скорее всего еврейка или полуеврейка. Она была хорошо обеспечена и снимала отдельную комнату. Мы часто ходили к ней в гости. За ней стал ухаживать супермен, аспирант СТАНКИНа, румын русского происхождения Миша Попов, который одновременно имел диплом врача, инженера и школы высшего пилотажа. Он женился на ней и увез в Румынию.
Самой колоритной личностью был Миша Клавдиев. Он был старше всех и служил в армии во время войны, но за что-то был разжалован из офицеров в солдаты. Отец его был русский, полковник в оставке, а мать еврейка. Его дядей с материнской стороны был известный кинорежиссер Марк Донской. Миша жил в одной квартире с отцом, но занимал отдельную комнату и с отцом отношений не поддерживал. Объяснял он это протестом. После войны отец его был комендантом города в Восточной Пруссии. Он располагался в замке старой и одинокой немецкой графини. Полковник Клавдиев не позволял себе отнимать у графини ее имущество и ценности, но у графини нечего было есть, а еду она могла получить лишь в обмен. Скоро все ее достояние оказалось в руках полковника. Миша старался продемонстрировать перед нами свое старшинство и порой был неприятен, но, оглядываясь назад, я могу видеть, что он был порядочный и честный парень.
В СТАНКИНе было много иностранных студентов, наводнивших тогда Москву. В нашу группу попал венгр Йожеф Шторк. Как и других венгров, его прислали в Россию женатым, во избежание соблазнов. Браки эти в Венгрии устраивались административно. Йожка приехал твердолобым коммунистом и таким оставался все станкиновские годы. Скоро он развелся, а после того как в 1954 году были разрешены браки с иностранцами, он женился на нашей студентке, армянке Аэлите.
Учился в параллельной группе кореец Ан Син Ен, сын адмирала, который сплавил его в Москву, чтобы спасти от военной службы.
Но самой большой группой были китайцы. С нами училась девушка Сун Цзунь-Ин. Я часто говорил с ней, но у меня никогда не было чувства общения. Дело было не только в языке. Она и другой китаец, учившийся в параллельной группе, были продуктами новой системы, они были воспитаны на лозунгах и цитатах. Этот парень был маньчжур, который в шестнадцать лет возглавил кустарный цех по производству ручных гранат с бамбуковым корпусом. Он не имел того, что можно назвать средним образованием, но и не нуждался в нем. Он, как и другие китайцы, не пользовался каникулами и закончил курс обучения за четыре года вместо пяти. Остальное время он аккуратно переписывал на заводах всю техдокументацию, которую мог получить, и передавал в посольство Китая. Это был открытый и наивный промышленный шпионаж. Только в сравнении с этими роботами можно было оценить достоинства советского «плюрализма».
Нельзя, разумеется, утверждать, что среди еврейских студентов СТАНКИНа собрались одни гении, несправедливо обиженные властями. Фима Гальперин, без всяких преувеличений, не знал твердо верхнюю часть таблицы умножения. Он был принят в институт едва ли не со всеми двойками. После первого же семестра, не сдав, естественно, ни одного зачета, он взял академический отпуск... по болезни, не прерывая занятий в секции штанги.
Каждый раз в одиннадцать вечера Фима выходил с приятелями на улицу Горького на углу Столешникова переулка, где он жил, на охоту. У Фимы была записная книжка, где он вел строгий счет освоенным девицам. Счет этот он вел честно и без приписок, но чтобы наращивать его, не брезговал ничем и о качестве товара совершенно не заботился. В 1952 году счет Фимы перевалил за сто. Фима жил в большой квартире с коридорной системой.
— Это наш лучший студент! — отрекомендовал меня Фима матери, моложавой женщине.
— Так возьми же у него материалы! — возопила многоопытная мать Фимы.
— Какие материалы, — неосторожно съехидничал Фима, — габардин или коверкот?
Реакция на дерзость Фимы была быстрой и решительной. В него был запущен увесистый предмет, от которого тренированный Фима ловко увернулся.
Фима хвастался, что его дядя, полковник Бернштейн, был личным телохранителем Кагановича. Быть может, это и было причиной приема круглого двоечника Фимы в СТАНКИН. На другом факультете СТАНКИНа действительно учился двоюродный брат Фимы, Берштейн, который тоже был штангистом.
Другой Фима — Горштейн — имел вид мудрого, вдумчивого человека, что подчеркивалось его очками. Фима толково и умно выступал на собраниях, и его зауважали. Он был немедленно выбран нашим старостой. Первый семестр Фима Горштейн проскочил, но к концу второго семестра жестокая судьба обрушилась на него, как на царя Эдипа.
Однажды Фима, грустно потупив взгляд, горестно поведал мне, что у него украли чертеж, который он доверчиво оставлял в чертежке за портретом, висевшим на стене. Чертежи обычно скатывали в трубки, и их можно было туда спрятать. Случилась подлинная трагедия. Черчение было бичом первого курса, и над одним листом работали месяцами. Не прошло и двух недель, как потрясенный Фима поведал мне не менее трагическую весть. Его новый чертеж был сломан в автобусной давке. Такое случалось, хотя и очень редко, но боги явно гневались на Фиму. Спустя несколько дней судьба нанесла Фиме окончательный удар. Он уже почти закончил новый лист взамен украденного и сломанного, как дома у него вспыхнул пожар, и, разумеется, огонь первым делом пожрал новый чертеж. Сердце мое не выдержало. Я сделал Фиме один лист. Как потом я выяснил, остальным за ту же работу он просто платил деньги.
Фима Горштейн был исключен из СТАНКИНа за полную неуспеваемость после первого года. «Ты же понимаешь, — скорбно сказал Фима, — за что меня исключили!» — явно имея в виду злостное проявление зоологического антисемитизма. Удивительно, однако, почему Фиму не исключили после первого же семестра. Этот персонаж Филиппа Рота был совершеннейшим, патологическим бездельником.
Учился со мной два года любопытный парень Толя Шеломянский, еврей. Жил он в центре, около Камерного театра и каким-то образом спутался с уголовным миром. Так же, как и Фима Гальперин, он выходил по вечерам на Горького, но с другой целью. В руке у него был кастет. Однажды около Пушкинской площади к нему подошел некто и сказал: «Я тебе официально заявляю, что ты черт с рогами!» Это заявление в кодексе уголовного мира означало
