Позже, когда речь зашла о деле Тухачевского, Андрей Андреевич сказал, что это дело не имело никакого правдоподобного основания. Придумано оно было нацистами (Гейдрих) и использовано Сталиным. Но, какова бы ни была роль в этом деле Гейдриха и Бенеша, Сталину оно пришлось по душе и подоспело вовремя. Дело было в том, что к 1937 году Красная Армия уже достаточно окрепла и приобрела солидные кадры, которые стали опасными для сталинского произвола, и ему нужно было эту опасность отстранить, как он до того сделал с партийными кадрами, убрав всю ленинскую гвардию. Что касается Тухачевского, то он хотя и имел большое влияние в армии, по не пользовался ни всеобщим доверием, ни любовью; одни командиры ему завидовали, другие его боялись и все вместе его не любили, как заносчивого царского гвардейца, смотревшего на всех свысока.
«Однако, — продолжал Власов, — как бы я ни относился к Сталину и его режиму, война захлестнула нас и я боролся за Родину, я боролся против вражеского нашествия на нее. С самого начала войны, когда немцы нанесли нам сокрушительный удар, мой танковый корпус[23] из боев не выходил, мы отходили в полном порядке из Галиции до Киева. В Киеве мне пришлось принять на себя оборону города, и я покинул его через полтора месяца по приказу Сталина, при этом прорвал немецкое окружение и вывел свои войска. Эта моя работа была отмечена Сталиным, и перед наступлением немцев на Москву он пригласил меня принять участие на совещании по обороне столицы. Он же назначил меня командующим 20-й армией и приказал отвести мне самый тяжелый сектор обороны, где ожидался главный удар немцев. Вот почему, когда в боях за Москву мне удалось первому не только отбить атаку немцев, но и нанести им серьезное поражение, и тем самым нарушить миф о непобедимости немцев, я был счастлив, я был окрылен успехом.
Эта победа над немцами тогда ясно показала, что немцы весь свой моральный капитал, в смысле уверенности в своей непобедимости, уже растратили, и чаша весов начинает клониться на сторону Красной Армии.
К сожалению, меня по приказу Сталина сняли с командования 20-й армией, и на аэроплане забросили в осажденную 2-ю Ударную армию спасти положение. Она должна была прорваться на помощь Ленинграду, но застряла на Волхове в болотах и крепко окружена немцами. Но спасти 2-ю ударную нельзя было, там люди опухли от голода и большинство болело цингой. И, тем не менее, мы узкий прорыв к своим проложили, но подоспевшие немецкие части нас задавили. Я со своим штабом две недели бродил по лесам, стараясь выбраться к своим, но меня немцы разыскивали, да и выдал меня русский крестьянин, к которому я зашел просить хлеба. Переживал я свое пленение очень тяжело, никак не мог мириться с положением пленного.
Командующий 19-й немецкой армией, генерал Линдеманн, мой фронтовой противник, к которому меня привезли, встретил меня очень приветливо и дружелюбно. Как будто я у него был не пленным, а гостем. Оттуда меня отправили в особый лагерь в Виннице. Там тоже комендант отнесся предупредительно, отвел мне отдельную комнату и терпимые условия жизни. И тем не менее тоска одолевала, тяжело переживались тоска по родине, оторванность от семьи, от дела, испорченность карьеры. Точно военный ураган, потрепав меня основательно, выбросил за борт, вдали от всего, что раньше связывало меня с жизнью. В лагере меня стал посещать командир 41-й советской дивизии, полковник Владимир Ильич Боярский. Боярского я знал по армии, но теперь нас сблизила общая судьба, мы горевали вместе.
В числе пережитых мною неприятностей тогда немалую роль играли и посетители из немцев. Они не всегда бывали достаточно тактичными, и вольно, а то и невольно задевали или мое самолюбие или же мои национальные чувства. Я насторожился против незваных посетителей.
Как-то, без стука, открывается дверь и в комнату входят два военных. Я сидел на койке. Я точно их не заметил и продолжаю сидеть. Подходят ко мне вплотную, я продолжаю сидеть и не смотрю в их сторону. Наконец, один из них обращается ко мне по-русски: — Майор спрашивает, почему вы не встаете? — Я ответил, что если этот господин действительно майор, он должен был знать, что хотя я и пленный, а все же генерал-лейтенант и командующий армией и он не мог позволить себе войти ко мне без стука. После этого я наотрез отказался говорить с майором, и меня оставили в покое. Скоро после этого случая меня посетил немецкий капитан. Я опять насторожился. Но капитан заговорил со мною по-русски и по-дружески, как свой, он мне понравился. К тому же он оказался бывшим офицером русской царской армии, чем вызвал к себе мое доверие и благорасположение. Капитан этот был Вильфрид Карлович Штрик-Штрикфельдт, бывший уроженец Петербурга, который после революции и гражданской войны, в которой принимал активное участие на стороне белых, приехал в Германию, принял германское подданство, но продолжал нежно и тепло любить Россию. Визиты Штрикфельдта ко мне участились и взаимоотношения наши приняли дружеский характер. Честный, умный и глубоко идейный В.К. был совершенно откровенен со мною и поставил меня в известность о том, что наша встреча не была случайной, что его направили ко мне из штаба ОКХ (Оберкомандо дес Хеерес), что как там, так и во многих других штабах германских частей есть ведущие командиры, не разделяющие агрессивных планов Гитлера по отношению к России. Таковые считают его восточную политику не только жестокой и аморальной, но и утопической, и что она неминуемо должна привести самою Германию к катастрофе. Эти люди ищут сближения с национальной Россией и готовы сотрудничать с нею.
Я относился отрицательно к тем пленным, которые, вырвавшись от большевиков, очертя голову пошли служить немцам, не зная, за что, и считал это явление естественным порождением тиранического образа правления большевиков. Тут никого укорять не приходится, да и бесполезно. Однако новая историческая информация показалась мне самому многообещающей. Зная общее положение дел на той стороне линии фронта, народные настроения и противоестественный союз капиталистов с коммунистами, и в какой-то мере познакомившись с закулисными делами и на этой стороне, я пришел к заключению, что обстановка войны по обе стороны линии фронта чревата большими осложнениями и они уже начинают давать себя чувствовать. Тогда уже стало ясно, что с концом войны международное положение не только не уяснится, но осложнится еще больше. Уже не было сомнения в том, что в огне войны Гитлер со своими нацистами сгорят, но откроется широкая свободная дорога для коммунистической агрессии на Запад. А это значит — России освободиться от коммунистов не удастся. В этом заколдованном круге одно было отрадно — это то, что ответственные круги немецкого командования не строят себе иллюзий и настойчиво требуют изменения восточной политики Гитлера, как и целей войны. Для нас это — единственный проблеск. А так как победа заметно склоняется в сторону союзников, то Гитлеру ничего не остается делать, как уступить генералитету. Наши беседы с В.К.[24] участились, и я знал, что состав оппозиции довольно солидный, что к нему относятся весьма квалифицированные ответственные работники армейских штабов, а также и других видов оружия, как и дипломаты и финансисты. Оставалось самое трудное — уломать фюрера.
