«Жил Алексей Максимович в нижегородские годы широко и открыто, – вспоминал Василий Алексеевич Десницкий. – А так как интерес к нему был повышенный в самых разнородных кругах, притом нередко проявлявшийся с большой назойливостью, с которой Алексей Максимович не всегда умел бороться, то трудно даже и представить, как он ухитрялся находить время для работы, для своих обширных чтений. Всегда были у него посетители, от которых редко и с трудом удавалось избавить его деликатной Екатерине Павловне даже в часы спешной и упорной работы. Квартира Горького была своего рода клубом, куда сходились местные и общероссийские новости… И днем, и вечером до поздней ночи квартира Алексея Максимовича была заселена посетителями, преимущественно молодежью. Большею частью эта молодежь была проходная, переменная. Одни исчезали, появлялись другие… В часы утомления от сутолоки, от неприятных посетителей или когда ему нужно было работать или хотелось с кем-нибудь уединиться в разговоре, Алексей Максимович спасался из общих, клубных комнат в свой кабинет… В такие часы зародилась и окрепла наша дружба. Для Алексея Максимовича я был первым вполне оформившимся социал-демократом, большевиком, теоретиком и практиком, с которым он мог свободно выяснять свои теоретические «недоумения». Через меня он вплотную до мелочей подошел к жизни местной революционной организации пролетариата. Подкупали его моя юношеская жадность к литературе, искусству, сознательное и в то же время критическое отношение к его писательской деятельности…»
Антон Феликсович Войткевич, социал-демократ, марксист-большевик, в своих воспоминаниях тоже указывает на активную роль Алексея Максимовича в организации революционного подполья в Нижнем Новгороде: «В Н. Новгород приехало много высланных студентов, происходили собрания студенческой молодежи, на которых ставились уже не профессионально студенческие вопросы, а общеполитические. На одном из собраний московских студентов возникла мысль – выпустить прокламацию к обществу с призывом к борьбе за свержение самодержавия, причем было предложено желающим составить проект такой прокламации.
На одном из следующих собраний в числе проектов такого рода А.В. Яровицкий прочитал текст прокламации, написанный Алексеем Максимовичем…»
Даже организацию новогодней елки для детей рабочей бедноты Горький и нижегородские социал-демократы использовали для пропаганды революционных, марксистских идей. Как рассказывает Десницкий, молодые социал-демократы ходили по квартирам рабочих и расспрашивали их о житье-бытье, о заработной плате, о количестве детей на иждивении, затевали серьезные разговоры о положении в обществе, а потом уж предлагали билеты на елку в Нижегородском кремле, в зале манежа. Горькому удалось привлечь к этому благотворительному празднику капиталы местных богачей, от Саввы Морозова было прислано большое количество ситца, другие купцы преподносили в дар валенки, сладости и прочая и прочая…
Александра Дмитриевна Гриневицкая, сотрудница «Нижегородского листка», а с 1900 года – жена редактора этой газеты, вспоминает как раз эти годы, о которых ведется здесь рассказ: «Квартира Пешковых на Мартыновской улице, в доме Киршбаума, превратилась в настоящую гостиницу. Люди разнообразного вида и образа жизни приходили, уходили, ночевали, ужинали, обедали, завтракали, пили чай – в самое разнообразное время. Бывало так, что в обширной столовой на одном конце стола кто-нибудь только что вставший от позднего сна пил утренний чай, тогда как в это же время другой на другом конце того же стола, торопясь уходить, завтракал или даже обедал…»
Успешно проходили спектакли в Нижнем Новгороде с участием Федора Шаляпина. 23 августа – «Фауст», 24-го – «Борис Годунов», в бенефис дирижера А. Эйхенвальда, 27-го – «Жизнь за царя», 29-го – снова «Фауст»… Газеты привычно выделяли его имя в рецензиях. Это было событием в культурной жизни города, и каждый из мало-мальски грамотных людей стремился попасть на спектакли с участием Федора Шаляпина.
И около дома, где остановились Шаляпины, стало еще оживленнее, разнообразнее публика – к начинающим писателям с рукописями, местным и заезжим, к гимназистам и студентам, ищущим правды на земле, к рабочим и социал-демократам, задумавшим изменить устоявшийся порядок и сбросить царя и его министров, прибавились провинциальные актеры и начинающие певцы, мечтавшие услышать слова одобрения от самого Шаляпина.
Поток людей был настолько стремительным, что однажды Федор Иванович не выдержал и, проводив очередного соискателя столичной оперной сцены, ворвался в кабинет Горького:
– Алекса! Надо что-то делать. Я так больше не могу. Только я начинаю думать о новых партиях в предстоящем сезоне, а тут в дверь просовывается очередная актерская физиономия и просит послушать. Тут же следует, как ты понимаешь, положенный, как они считают, реверанс, конечно, с изысканной вежливостью выговаривается просьба, но, дескать, она, эта физиономия, понимает, как я занят, обременен делами и прочая и прочая. А сам уже вошел и протягивает ноты… Что тут делать! Слушаешь и в очередной раз испытываешь разочарование… А то заглянет некто и смотрит. Ну что, говорю… «Извините, я просто так, хотел на вас посмотреть. Спасибо». И дверь закрывается. Алекса! Прикажи сделать замок, а то повешусь от такой жизни…
Горький широко улыбался, слушая горячий и непосредственный монолог друга.
– А что мне в таком случае делать? Я согласен с тобой. Действительно, у нас идет какое-то коловращение людей. Не меньше тридцати двуногих приходят, чтоб попросить денег, приносят свои рукописи, есть и замечательные ребята среди них, нелегальные, они просят направить их на подпольную работу, вот одного направил в Баку, Яровицкий за него просил, а тут еще твои клиенты приходят пробовать голоса, а то и просто посмотреть. С ума сойти можно, но уж терпи, Федор. Поверь, мне тяжелей приходится…
– И ты должен работать, твои сочинения сейчас так нужны.
– Не знаю, нужны или не нужны, но чувствую, что я людям нужен. Это важнее всего. Вот читаю вновь сборник рассказов Леонида Андреева. Да ты садись, разговор будет долгий, в ногах правды нет…
Федор уселся в удобное кресло, вытянул ноги, прокашлялся.
– Сам знаешь, я издавал этот сборник, я привел его в литературу, заплатили мы ему неплохие деньги. Но уже дурить начинает… В феврале этого года, ты на гастролях, кажется, был, учинил у меня здесь чудовищный скандал…
– Пьяный?
– Ну и что? Пьяный, конечно, с моей женушкой наперегонки пили. И допились. Кстати, он не рассказывал тебе?
– Нет! Ничего не говорил.
