— Вы надеетесь, что сумеете продать много своих «Моисеев»?
Она предпочитала мою предшествующую книгу, роман «Парижская красавица», может быть, потому, что устами героини иногда говорила она сама. К тому же она не совсем понимала, почему после «Парижской красавицы» я обратился к Моисею.
Я объяснял:
— Чтобы сделать глоток свежего воздуха.
— Вы не умеете зарабатывать деньги, — замечала она.
После Реверди был художник Поль Ириб[188], который вовлек Коко в создание дорогостоящей и разорительной газеты. У Ириба не было ни малейшей склонности к затворничеству. Он жил на широкую ногу. Отец его, архитектор, объяснял коммунарам, как низвергнуть Вандомскую колонну[189]. Чтобы предостеречь Коко от «безумств» Ириба, друзья говорили:
— Не забывайте, что его отец разрушил колонну.
Ириб умер в «Ла Поза» во время партии в теннис.
Коко любила его, но никогда о нем не говорила.
Он не щадил ее самолюбия.
Замужество. Наверное, она думала о нем. Почти все они уходили. Самая богатая, самая красивая гналась за любовью; это — тема моего романа «Парижская красавица», который нравился Коко. Довольно долго он был ее настольной книгой.
Только Вестминстер дал ей то, что самый обычный, самый заурядный и скромный человек дарит своей жене: счастье в защищенности. С Вестминстером было равновесие, как у обычных людей, не возникало вопроса, кто дает и кто получает. Ни содержательницы, ни содержанки, ни расчета, ни задней мысли — никогда. Естественную простоту любви Коко смогла познать только с самым богатым человеком в мире.
Что касается остальных… Кокто сказал однажды о «женщинах-педерастах», тех, которые берут мужчин, как мужчины берут женщин. Порода, которая все увеличивается.
Так никто толком и не понял, почему в сентябре 1939-го, когда объявили войну, Коко закрыла Дом Шанель. «Я не думала, что кто-нибудь будет заказывать платья», — неуверенно объясняла она. Она прошла через эти черные годы, как и остаток своей жизни, думая только о себе, то есть о Доме Шанель. Один немец снова встретился с ней на рю Камбон. Она никогда не произносила при мне его имени.
В 1939 она занимала пять домов на рю Камбон. Она все закрыла, когда объявили войну. Это было плохо воспринято[190]. Намекали, что она ушла со сцены, потому что Скиапарелли затмила ее[191]. Она говорила:
— Я перестала работать из-за войны. У всех моих кто-нибудь — отец, брат, муж — ушел на войну. Дом Шанель опустел в несколько часов.
Однако у нее работали только женщины.
После ее смерти некоторые газеты давали понять, что она с трудом переносила соглашения 1936 года[192]: социальное законодательство, оплаченные отпуска и т. д. Она предоставила дом отдыха в Мимизане в распоряжение своих работниц.
Она говорила:
— Как можно было предполагать, что найдутся люди, которые будут покупать платья? Я была так глупа, у меня не хватило жизненного опыта, мне казалось это невозможным. Я говорила себе: ты все приведешь в порядок и займешься чем-нибудь другим. Я все умею делать. Только бы не вставать в пять утра! Ну что же, я ошиблась. Некоторые продавали платья всю войну. Это послужит мне уроком. Что бы теперь ни случилось, буду делать свои платья. Верю теперь только в мою работу.
Ее племянник Паллас был мобилизован. Пессимист по натуре, он предвидел разгром.
— Он был офицером в Англии (вспомним, что она послала его учиться в колледж Бомон). Но захотел служить солдатом во Франции. И он проделал эту «странную войну»[193] (которая была странной только для тех, кто в ней не участвовал, говорил он), его послали сапером на передовую. Когда пришли немцы…
Она изображала, как она это себе представляет: немцы на танках, по двое на каждом. Она задирала юбку, сжимала колени, держась прямо, показывая, как они сидели.
— Они были повсюду, — говорила она.
И потом:
— …Тогда, рассказывал мой племянник, они нас приветствовали.
Она приветствовала своего племянника, отважного сапера, подняв руку к воображаемому козырьку над глазами. Паллас провел четыре года в плену. Перед разгромом он попросил Коко, если дела обернутся плохо, уехать к его жене куда-то возле Виши (если не ошибаюсь).
— …Но я не покинула Париж из-за немцев. Никогда не уехала бы. Что они могли мне сделать? У меня все было законно. Мой Дом был закрыт.
Исход из Парижа привел ее в По[194]. Ее «машинист» был мобилизован. Она уехала с шофером, нанятым в последнюю минуту. Он отказался управлять ее «роллсом» и повез ее на своей собственной машине. В По она томилась от скуки. Часто ходила к парикмахеру, где встретила свою приятельницу Мари-Луиз Буке, настоящую парижанку, веселую и забавную. Между двумя войнами она была хозяйкой академического салона, ставшего после Освобождения одним из центров франко-американского снобизма. Тогда она представляла в Париже «Харпер’с Базаар».
— Вернемся вместе в Париж, — предложила ей Коко.
Они отправились в путь втроем, с одной женщиной-врачом.
— В машине пахло бензином, — рассказывала Коко.
Она помнила малейшие детали этой экспедиции:
— Один мой друг дал мне сорок пять литров бензина, сказав: возьми, он может тебе пригодиться.
Первая остановка в Виши: обед в отеле «Дю Парк».
— Все смеялись, пили шампанское. Дамы были в шляпах! Скажите-ка, — заметила я, — здесь сезон в разгаре.
Меня услышали.
Какой-то господин обратился ко мне: «Что вы имеете в виду, мадам?». Я ответила: хочу сказать, что здесь очень весело и это очень приятно. Жена господина успокоила его.
Где провести ночь? Коко предоставили кровать жандарма:
— Несчастный был вынужден дежурить ночью, чтобы я могла поспать.
Ей удалось умолить хозяина большого отеля:
— Дайте мне что угодно!
Ее поместили на мансарде, где она «подыхала от жары»:
— Я вставала каждый час и шла подышать в уборную. Под крышей можно было задохнуться.
Мари-Луиз Буке спала на шезлонге в бельевой.
— Какой-то господин предложил мне свою комнату с условием, что я разделю с ним постель. Право же, нет, большое спасибо, месье.
Она должна была неплохо знать его, так как обедала с ним. В Виши ее ожидало письмо из Парижа. К ее удивлению, директор «Рица» уведомлял, что немцы не заняли ее апартаменты[195].
— Они даже не осмотрели мой багаж, большие сундуки с моим именем, которые я оставила в перед ней. Немецкий генерал увидел их:
