Грустное это было путешествие, как помню. Ехали целый месяц, надоели друг другу до чёртиков.
... ... ...
За это время были события: майор крутил приёмник и немного рассказывал. В Потсдаме шла конференция глав стран союзников. Обсуждали послевоенное устройство, проект ООН. Из старых членов остался только Сталин. Рузвельт умер, хороший человек, пришёл Трумен. Не симпатичный. Черчилля "благодарная нация" неожиданно провалила на выборах. Небось, горько ему было - столько сделал для победы. Пришли лейбористы, лидер - Этли, бледная личность.
Главная новость из высших сфер - испытание атомной бомбы. Наши официозы только мельком сказали, но Запад шумел. Майор - верный товарищ, чуть-чуть приоткрыл нам, что говорили западные радио на русском языке. Подробности я узнал недавно, но писать уже не стоит. Был большой толчок нашей науке. Однако, как пишут, Сталин будто бы и вида не подал, что оценил, когда Трумен ему сказал о взрыве.
... ... ...
Выгрузились на станции Лесозаводск в Приморье, и снова началась военная жизнь. Имущества много, вплоть до рентгена. Нас определили в 35-ю армию, что простояла всю войну на дальневосточной границе.
На второй же день я поехал разыскивать Бочарова, зная только, что его 5-я армия где-то здесь. Ехал поездом, машинами, расспрашивал военных и добрался до штаба армии. Аркадий приехал только к вечеру, и мы проговорили до утра. Сделал ему подробный доклад об Угольной, о Каменке, о Хоробичах, о Карнациске, о 35 высоких гипсах, об ушивании раны легкого. Никто так не понимал военную хирургию, как Бочаров. Он тоже рассказывал о своей армии. Конечно, у них было гораздо лучше нашего, даже сравнить нельзя. Специализация с 43-го года, транспорта много больше. Смертность по тяжелым ранениям значительно ниже. Но до ушивания ран легких, до вытяжения бедер и первичных резекций колена они все-таки не дошли, он признал. Похвала Аркадия была мне очень приятна. Утром он проводил меня на своем "виллисе" до станции. Дружба наша продолжалась потом лет двадцать пять, до самой смерти Бочарова, уже генерал-лейтенанта, заместителя главного хирурга Советской Армии, профессора.
... ... ...
Потом мы пережили рецидив войны. К счастью, короткой.
9 августа утром началась артподготовка. "Опять стреляют! " Ничего, кроме раздражения, эта музыка не вызвала. Через несколько часов стали прибывать раненые, необстрелянные дальневосточные ребята. На нашу долю пришлось всего человек двадцать - "семечки" для нас.
14 августа приказали срочно свернуться и отправляться в Маньчжурию. Скоро услышали, что японцы капитулировали. Обрадовались, но теперь ехать вперёд вдвойне не хотелось: "Зачем?"
Следующие сутки были последним испытанием доблестного ППГ-2266. На санотдельских машинах, под лёгким дождичком, повезли к реке Уссури, к границе. Нас завернули на обочину километра за два до реки. Пошли смотреть.
На понтонном мосту - шлагбаум, патруль, охрипший полковник, несколько его подручных офицеров. Со всех сторон на них наседают жаждущие наступать. Не пускают никого. Оказывается прошли дожди, размыли дорогу, непроезжая. Запрещено. Нужно ждать солнышка, чтобы просохло.
Под вечер, когда надежды на переправу исчезли, нам приказали идти пешком в некий населённый пункт, который указали на карте, для того, чтобы оказывать там хирургическую помощь. Это километров десять от границы.
Приказ есть приказ. Дальневосточный, то есть не воевавший подполковник не стал слушать начальника: "Выполняйте!" Быстро перетряхнули свои ящики, собрали всё необходимое, чтобы можно было сделать полостную операцию, распределили и двинулись.
Надо думать, что колонна была смешная: впереди толстый начальник, за ним майор и дальше мы: врачи, сёстры. Санитаров было всего восемь - Канский, конечно, Бессоныч, Кравченко. Вооружение - пистолеты у начальника и майора. Полковник на мосту удивился, посмеялся, но пропустил.
Засветло прошли немного. Дорога была разбита, грязи по колено, кругом болота, заросшие высоченной травой, никакого жилья не видно. И тучи комаров.
Колонна растянулась на километр. Когда стемнело, стало страшновато. Один японец мог перестрелять нас из тростника. Часам к двенадцати заметили впереди огонёк. Оказалось - несколько покинутых фанз, в одной - солдаты, костёр. Тут и свалились полумертвые от усталости.
Утром обнаружили невдалеке тот самый пункт, куда шли. Это оказалось что-то вроде японской пограничной заставы. Днём, действительно, привезли одного раненого в живот, и мы использовали имущество, принесённое на себе: сделали лапаротомию. Раненого не спасли, экспромты в хирургии не проходят.
К вечеру дорога подсохла, пришли машины с имуществом, забрали нас и повезли куда-то. Два дня путешествия по Маньчжурии, китайцы всюду приветствовали нас. Кричали:
- Шанго! Шанго!
Не знаю что это означало, но лица - радостные.
Наконец развернулись в городе Боли и даже приняли около сотни свежих раненых. Не помню - откуда. Через пару дней их эвакуировали.
На этом окончилась наша последняя война.
... ... ...
В середине сентября госпиталь вывезли в район Владивостока - на станцию Седанка.
Месяца полтора "персонал" разъезжался отсюда. Сначала проводили демобилизованных санитаров, потом отпустили младших сестёр. Уехала Лидия Яковлевна, не простившись. Пришла наша очередь: мы с Лидой были направлены в другой ППГ. Последними оставались начальник, майор, Канский и хозяйственники. Кажется, они оформляли ликвидацию ещё недели две.
Так умер ППГ-2266.
Со многими мы с Лидой встречались после демобилизации. Анна Васильевна долго работала в Брянске и в Киеве. С Быковой дружили в Брянске до самой её смерти. Многие годы заезжали к Зиночке в Москву. А вот Канский - как в воду канул. Майора и начальника мне видеть не хотелось.
Когда переписывал свои записки, всё время оценивал и свою работу, и товарищей, думал о народе, о войне, хирургии. Нужно эти мысли записать.
Море страданий человеческих. Свыше 40 тысяч раненых, большинство - лежачих, тяжелых. Почти тысяча умерли. Это только в нашем маленьком ППГ на конной тяге, рассчитанном на двести коек, с пятью врачами.
Какие они были молодцы, наши раненые! Мужественные, терпеливые - настоящие герои! Но сами о себе, о своих подвигах они рассказывают просто, как о чём-то будничном.
Вот какие свои записки, писанные в Эльбинге в мае 45-го, нашёл я среди черновиков научных работ.
"Да, о героизме. Какой героизм можно увидеть в полевом госпитале? Немец нас не окружал, в атаку наши санитары не ходили. И даже странно сказать - я мало слышал рассказов раненых о героических подвигах. "Приказали... поднялись... пошли... он строчит... мы идем... он побег... вскочили в его окопы... " А чаще даже не так. "Лейтенант кричит: "Вставай! Пошли!" - а он строчит... головы не поднять... лежим, не глядим на лейтенанта. Тут он опять: "Вставай!" Пистолет вытащил и стал вылезать из окопа: "Ну, и х..... с вами!" Пришлось и нам... Побежали... вперед... Тут его убили, а нам вроде стыдно стало, старшина нас повёл... Так и добежали до их окопов... Тут в меня один фриц выстрелил. Хорошо, что не убил". О таких лейтенантах я слышал не раз. Но сами они рассказывали иначе: "Капитан звонит: "Поднимай своих!" А мои все лежат в окопчиках, головы не поднимают. Немец бьёт из пулеметов сплошь. Где же их поднять? Звоню: "Александр Иванович, не поднять мне! Подави вон те точки... " А капитан в ответ только материт: "Приказ!" Что будешь делать? Приказ! Кричу своим: "Вперёд! За Родину! За Сталина!" Побежал вперёд, и что вы думаете? Поднялись - один, другой... побежали. Ну, думаю, теперь только бы подальше пробежать, пока не стукнут. Бегу что есть духу, на них не оглядываюсь, слышу, что кричат... "Ура!". Думаю: "Добегите, миленькие!" Но тут меня стукнуло... упал и сознание потерял, потом очнулся, подумал: "Вот и всё, мамочка..." Но видите - ожил... не бросили меня мои, вынесли."
