Но пора закрыть эту случайную, черную страницу нашего похода, которая, вероятно, уже не повторится… [214]
Движение к Китаю — Первые перебежчики. — Профессия Текинцев и невольники Персияне. — Сосредоточение неприятеля у Горлена и оценка русских голов. — Дело под Янги-Япом. — Письмо и посол Хивинского хана. — Известие о переправе через Аму генерала Кауфмана и решение военного совета.
Вечером, 22 мая. В кишлаках Горлена
Соединенные отряды оставили Мангит рано утром, 21 мая. Дорога тянулась среди невообразимого лабиринта глиняных стен всевозможных размеров, которыми разгорожены здесь бесконечные кишлаки и сады, многочисленные поля и огороды. Канавы и мостики встречались на каждом шагу, и по невозможности переправляться через некоторые из них иначе как в одну лошадь, войска и, в особенности, обозы растянулись на несколько верст. День был убийственно жаркий и вместе с облаками тончайшей пыли, носившейся над дорогой и затруднявшей дыхание, делал переход крайне тяжелым…
Пройдя в этой обстановке верст двенадцать и переправившись по длинному мостику через [215] главный канал Китайцев, мы остановились для привала на одной поляне между кишлаками, не доходя несколько верст до хивинского городка Китай.
Местность была довольно красивая. За Аму-Дарьей, скрытою густою зеленью китайских садов, возвышались едва уловимые очерки Шейх-Джелинских гор и между ними — белеющая вершина Ак-Тау… Поляна, занятая передовыми частями Кавказского отряда, замыкалась с правой стороны небольшою глиняного стенкой, рядом с которою тянулся узкий и глубокий водный арык; по ту сторону этого арыка лежала незначительная равнина, оканчивавшаяся опушкой небольшого леса, а группа роскошных карагачей, стоявших над водоподъемною машиной на том берегу арыка, так и манила под густую тень своего темно-зеленого свода… И вот, пока войска стягивались, мы, состоящие при штабе, вместе с начальником своего отряда перебрались через арык и с полным кейфом расположились завтракать на разостланных бурках, под широкою тенью карагачей…
Только что явился на сцену обычный наш шашлык, как с пикета примчался казак с известием, что большая толпа хивинских всадников подкрадывается к опушке леса.
— Вероятно депутация из города, заметил Ломакин.
— Да если бы были и Хивинцы, вставил «Ананас», — стоит ли обращать на них внимание… [216]
— Скачут сюда, ваше высокоблагородие… Вот они! крикнул в ту же секунду казак.
И в самом деле, вероятно не видя за стеной отряда и принимая нас за какой-нибудь пикет, несколько сот Хивинцев сломя голову неслись по поляне прямо на нас… Мы вскочили и бросились к своим за канаву, да так поспешно, что, между прочим, полковник Л. не успел захватить даже свой портмоне, туго набитый деньгами: так он и пропал.
«В ружье! к коням!» раздавалось по бивуаку в то время, когда мы, перебравшись за стенку, хохотали над неповоротливым «Ананасом», который, не размерив прыжка в суматохе, бухнул в самую средину мутного арыка и, конечно, выкупался.
— Зачем вы беспокоились? шутили над ним, — помилуйте, «стоит ли обращать на них внимание!..»
Между тем подлетевшая к стенке ранее других Гребенская сотня Ракусы-Сущевского встретила толпу дружным залпом. Хивинцы повернули кругом и помчались быстрее прежнего, но прежде чем скрылись, вдогонку за ними полетели еще ракеты и пули подоспевшей пехоты…
Как бы в ответ на эти выстрелы, перекаты горячей пальбы раздались и с той стороны, откуда мы пришли и где еще продолжали двигаться части обоза и арриергарда. Оказалось, что на них налетела в это время трехтысячная масса Иомутов под начальством Якуб-бая и даже прорвала в нескольких местах и разъединила растянувшияся части обоза, [217] прежде чем наши успели положить верблюдов и открыть огонь. Но это была лишь одна минута, после которой учащенные залпы наших скорострелок произвели свое обычное действие: Иомуты быстро отхлынули и скрылись из виду, оставив на месте несколько трупов и лошадей.
К вечеру, без особых приключений, отряды передвинулись к окрестностям Китая и расположились на ночлег в кишлаках около канала Кулан. Здесь явились к нам первые перебежчики Персияне.
Разбойнические инстинкты всех вообще Туркмен, которые грабят одинаково и чужих, и своих, пользуются в Хивинском оазисе громкою известностью. Но Текинцы, кроме того, известны здесь как специалисты, предпочитающие всему торговлю живым товаром своего промысла — Персиянами. Их набеги в Хорасан ежегодно лишают эту провинцию нескольких сот человек ее населения и настоль же увеличивают число невольников Хивинского ханства. Мало-мальски зажиточный Хивинец считает прежде всего необходимым избавиться от всякой работы, взвалив всю тяжесть ее на раба Персиянина, и за это пожизненное ничегонеделание, к которому так располагает и климат его родины, охотно дает Текинцу хорошую плату, — около тысячи рублей на наши деньги…
За последния тридцать лет проданных таким образом Персиян накопилось в ханстве уже более сорока тысяч, и если верить тем из них, которые [218] явились к нам, бесчеловечность американских плантаторов прежнего времени бледнеет пред тем, что приходится испытывать здесь злополучным сынам Персии… Понятно после этого, что Персияне обрадовались нам как своим избавителям. Они бегут от своих хозяев и массами являются в наш лагерь, несмотря на то, что Хивинцы из предосторожности держат их последнее время на цепи, под строгим присмотром.
Я взял к себе одного из перебжчиков, «крепко сшитого, но плохо скроенного», почти совершенно черного Аббаса, который был до своего плена унтер-офицером регулярной персидской пехоты и поэтому спешил показать нам свое искусство в «ружистике»… Он рассказывал мне, что восемь лет тому назад пробирался безо всякого оружия, с тремя сарбазами-односельцаами, на сборный пункт своего фоуджа (баталиона), в Мешхед. На краю самого города на них напали среди бела дня шесть конных Туркмен с саблями наголо и перевязали всех… Аббас был продан одному за 500 золотых двухрублевых тенге. Через месяц он бежал от своего хозяина и дней пять скрывался в камышах в ожидании темной ночи, но луна свтила как нарочно, лепешки вышли, и муки голода заставили наконец бедного Персиянина выйти на добычу… Он был схвачен, избит и доставлен хозяину. «Как я ни молил о пощаде, продолжал Аббас, как я ни клялся, что никогда не повторю своей несчастной попытки, что [219] тоска по семейству лишила меня рассудка… но проклятый Узбек, — чтоб ему провалиться в преисподнюю ада! — был неумолим. Он привязал меня к дереву вверх ногами и до самых костей прожег мои пятки раскаленным железом, так что пока не поправился, несколько месяцев я только молил Аллаха о смерти.»
