Директор уверенным движением открыла дверь, в классе сразу стало тихо. Слегка отстраняясь, директор взяла его за плечо, подтолкнула в сторону класса и сказала:
— Давай, Юра, проходи.
И Юра шагнул в первый раз в первый класс. Столько детей, собранных вместе, он ещё не видел. Раньше, когда они ещё жили на Донбассе, а мама и папа были учителями в той самой школе, из которой выпрыгивали раненые после бомбежки, он, может быть, и видел, но не помнил этого, и теперь ему казалось, что он и вправду видит столько много детей впервые. Кое-что помнить он стал как раз после той бомбежки.
— Ребята! — обратилась директор к классу. — Этого мальчика зовут Юра, и он будет учиться с вами. Проходи, Юра, садись за парту.
Юре было интересно, что парта — это черный наклонный столик с откидными створками внизу, с полкой, на которую можно положить книжки и тетрадки, с приделанной к нему коричневой лавкой, на которой удобно сидеть, потому что у неё есть спинка.
Он положил на полку парты сумку с книгами, сшитую бабушкой из мешка, в углубление наверху парты поставил чернильницу-непроливайку, положил рядом с ней деревянную ручку со стальным блестящим, ещё не испачканным чернилами, пером, и стал слушать урок.
Громкий звонок возвестил об окончании урока, но дети не спешили выходить из класса, и Юра вскоре понял, почему: в класс внесли эмалированный тазик с кусочками черного хлеба по числу учеников. Хлеб тут не раздавали, а просто поставили таз на стол учителя, и все дети кинулись к нему.
Юра тоже подошёл к столу, перед ним на мгновенье никого не оказалось, он протянул руку и взял кусочек хлеба. И тут же получил в левую щеку удар ручкой. Удар такой силы, что в щеку вошла половина стального пера.
До сих пор в том ограниченном круге детей, с которыми он общался до школы, никто ни с кем так не обращался, и Юра даже не предполагал, что можно так безжалостно ударить кого-нибудь. Ну, дать тумака, подставить подножку, побороться, в конце концов дать в нос. Делом чести было прекратить драку после появления первой крови. Но чтобы вот так, стальным пером в щеку.
И впервые в жизни Юра понял, что такое терять рассудок. Он видел перед собой только ненавистное лицо обидчика, не чувствовал боли от встречных ударов.
Дети расступились, освобождая место для драки, и по их крикам Юра понял, что они почему-то поддерживают его обидчика. От такой несправедливости он на мгновенье потерял силы и был тут же подножкой опрокинут затылком на угол парты. Из пробитой головы потекла кровь, это вновь взбодрило его, теперь уже ему удалось опрокинуть обидчика на пол, и он продолжал бить кулаком в ставшее ненавистным лицо, пока какая-то неведомая сила не подхватила его за ворот и не отшвырнула его в сторону.
Через много лет на одной из врачебно-лётных комиссий его спросили, откуда на голове шрам. И он вспомнил свой первый школьный день, и тот выделяемый заботами государства кусочек черного хлеба. И то, что в классе к его приходу уже сложилась некая иерархия, невольно созданная голодными пацанами, по своей сути мало отличавшаяся от иерархии зоны, а он, сам того не ведая, взял горбушку черного хлеба. Горбушка же, как самый вкусный элемент буханки, к его приходу в класс уже стала привилегией начинающего пахана.
«Пионер, не теряй ни минуты…» — доносилась на вершину сопки, где стоял Юра майским утром 1950 года, бодрая пионерская песня из «ревуна», установленного на окраине порта. «Ревун» был настолько мощным, что наверняка был слышен всему городу.
В это солнечное утро с сопки была видна бухта Находка, наполненная непередаваемо красивой морской водой, настолько красивой, что даже не верилось, что такое может быть реальностью; порт с похожими на жирафов подъемными кранами, железная дорога, упиравшаяся в сопку на границе порта, бесконечные колонны заключённых, петлявшие по дороге в полном соответствии с очертаниями берега, зенитки, наклонными, будто падающими, столбами торчавшие из леса на противоположном берегу бухты, за посёлком «Рыбстрой»
«Пионерским салютом утро, солнце встречай…» — продолжал крикливый динамик.
И яркое утро в конце мая, и живописная бухта, и высокое небо без единого облачка, и даже эта, такая ненавистная зимой, песня наполняли его душу какой-то светлой радостью. Не то, что зимой, когда, чтобы добраться до школы, приходилось затемно вставать и, под завывание метели, спускаться с одной сопки, пересекать долину ручья, в которой начиналась застройка микрорайона «Пятачок», и переваливать другую сопку. Чтобы, спустившись с неё, оказаться на пути многочисленных конвоиров-автоматчиков, идущих навстречу по заснеженному тротуару Конвоиры никогда не уступали дороги, школьники вынуждены сторониться их, забираясь в придорожные сугробы, а иногда барахтаясь в них.
Слева от тротуара, с монотонным рокотом, вскриками покашливаний, приглушённых влажным холодным морским воздухом, брели тысячи заключённых. Русских мужчин. Чьих-то отцов, сыновей, братьев.
Юра слышал, как мама говорила своей подруге:
— Война закончилась пять лет назад, а в тюрьмах по всей стране сидят миллионы мужиков, не сотни или тысячи, а миллионы мужиков. А русские бабы стареют без них. А бабам хочется иметь детей. Вон Розка молодая совсем, пропадает. А ведь какая красивая, словами не передать! А муж где? В лагере. Потому что в плену был у немцев. Что это такое? Пленные япошки свободно шляются по Находке, всех собак пожрали, а своих мужиков под конвоем гоняют! Ну и что будет с русским народом?
В это время из соседнего подъезда выходила прямо в развороченное бульдозерами строительное безобразие, в которое превратилась практически вся территория застраиваемого «Пятачка», нарядная полупьяная кампания. Первым вышел гармонист, в белоснежной рубашке, с бриллиантово-зелёным трофейным немецким аккордеоном. Остальные придержали ему двери, подчеркивая этим, что он и есть душа компании. Дождавшись, когда к нему присоединятся девушки в соотношении десять к одному, в красивых платьях с модно подложенными ватными плечиками, парень развернул свой необыкновенный, с белыми мехами, аккордеон, и вся теплая компания, запев самую популярную песню, сочинённую Борисом Мокроусовым, «На Волге широкой», двинулась в сторону бухты.
— Ну, что я говорила? — услышал Юра комментарий мамы. — Вишь как, гроздьями повисли на нём. Десять девок на одного мужика. А ещё удивляемся, почему мужики такие наглые стали! — удивленно сказала мама и, немного помолчав, добавила: — Эти вербованные, видать, только приехали, оголодать ещё не успели. А кто приехал раньше, от голода пухлые лежат.
Вербованными назывались люди, заключившие с государством договоры, по которым обязывались отработать на стройках несколько лет. В соответствии с договорами, им выплачивались «подъёмные» и стоимость проезда до места работы, но они лишались права на период, оговоренный в договоре, покидать стройки.
