«Это же просто курам на смех! — говорил я Барбаре. — Они должны посылать своих детей в Еврейскую школу!»
Я обратился к руководителям общины и получил ответ, что в государственных школах детям иммигрантов будет легче интегрироваться в американском обществе. И вообще, разъяснили мне, русские евреи теперь могут реализовать свое неотъемлемое право на свободный выбор — разве не для этого они приехали в нашу свободную страну?
Я потребовал, чтобы мне предоставили возможность выступить перед комиссией, которая занималась абсорбцией новых иммигрантов. На заседании комиссии я изложил свое отношение к этому вопросу:
«Находясь в Советском Союзе, эти люди предпринимали беспримерные усилия для того, чтобы интегрироваться в русском обществе и русской культуре — и тем не менее были вытолкнуты вон. Как ни старались они забыть о том, что они евреи, советское общество постоянно напоминало им об этом. Их национальность была проштампована в их паспортах. Им напоминали о ней, когда они пытались поступить в университет или искали работу. Как бы ни старались они стать примерными советскими гражданами, их подвергали дискриминации как евреев.
И тем не менее, в отличие от эмигрантов прежних поколений, эти люди покидают свою страну со смешанными чувствами — надежды и растерянности. И порой растерянности у них больше, чем надежды.
В Советском Союзе им напоминали, что они евреи, несмотря на то, что они вели себя, как русские, а здесь, в Соединенных Штатах, они все еще ощущают себя русскими, несмотря на то, что они евреи. Только тут они вдруг осознали, как глубоко они привязаны к своему прежнему языку, своей культуре. При этом они даже не представляют, насколько далеки они от собственной религии и своих национальных корней.
Их положение требует от нас понимания и сочувствия. Конечно, важно, чтобы они быстрее почувствовали себя американцами. Но разве менее важно, чтобы они перестали ощущать неловкость из-за того, что они евреи, чтобы они перестали опасаться своего еврейства? Американцами они так или иначе станут, независимо от наших усилий. Но вот от еврейства они вполне могут уйти, если мы не поможем им его сохранить и не поощрим их в этом.»
Кончилось дело тем, что двое из шестнадцати иммигрантских детей все же поступили в Еврейскую школу. Я записал эту скромную победу на свой счет. Пусть скромная — но все же это была победа.
В ДРУГОМ СЛУЧАЕ Пригородный совет по образованию постановил, что два школьных дня, потерянные из-за сильных снегопадов, должны быть компенсированы за счет занятий по субботам.
Решение было мотивировано тем, что закон требует выполнения определенной годовой нормы учебных часов, а такая «компенсация» позволит без труда выполнить требования закона.
Против решения совета немедленно выступили несколько местных раввинов и различные еврейские организации. После бурной перепалки совет пересмотрел свое решение и согласился попросту продлить школьный год на два пропущенных дня.
Лично мне эта «великая победа» показалась смехотворной. Я опубликовал в своей газетной колонке статью, где довольно иронически отозвался о тех самовосхвалениях, которыми осыпали себя еврейские лидеры в связи с этим «великим торжеством». На мой взгляд, неправильной была уже исходная постановка вопроса. Дело не в том, «должны еврейские школьники заниматься по субботам или нет», а в том,
как они распорядятся субботой, свободной от занятий. Пойдут молиться в синагогу? Будут освящать субботу, присоединившись к своим родителям за субботним столом? Станут размышлять о могуществе Всевышнего в мире, который Он создал? Весьма сомнительно.
Эти дети, которых мы «спасли» от рук «злобного гойского совета по образованию», скорее всего, используют эти отвоеванные субботы для того, чтобы сходить в кино, прошвырнуться по городу в родительской машине или отправиться на вечеринку.
Моя статья задела кое-кого в общине, но большинство попросту ее не заметило.
САМОЕ ПРИЯТНОЕ ДЕЛО может, в конце концов, стать утомительным; вот так и эти общинные дела, поглощавшие массу времени и сил, тоже мало-помалу начинали меня утомлять. Поэтому ежегодний визит к матери во Флориду представлялся мне более чем желанным перерывом в этой лихорадочной рутине.
Мать моя жила в одной из субсидированных квартир большого дома для престарелых в Орландо — массивного двенадцатиэтажного здания, построенного в немалой степени за счет финансовой и организационной помощи местной еврейской общины.
Хотя жильцы были еще вполне в силах ухаживать за собой, к их услугам находился специальный штат, в обязанности которого входило следить за их здоровьем и безопасностью.
Этот дом престарелых, с его весьма специфическими жильцами и персоналом, с бесконечными ссорами, интригами, симпатиями и антипатиями, порой даже мимолетными увлечениями, был своего рода гериатрическим вариантом любого коммунального микрокосма. Каждый год мы с Барбарой ненадолго окунались в этот мирок, поначалу сами, потом с Дворой, а еще позже с Довом — и каждый раз выходили из него, обогащенные новым пониманием людских проблем и добрыми чувствами ко всем, с кем нам пришлось соприкоснуться.
По мере того, как мы все глубже и серьезнее начинали соблюдать мицвот, я стал замечать некоторые вещи, на которые раньше попросту не обращал внимания. Например, я понял, что мое прежнее убеждение, будто все старые евреи религиозны, было невероятно наивным.
Мои представления о традициях были почему-то связаны с тем поколением евреев, которые родились в Европе и говорили на идиш. Возможно, на меня произвели сильное впечатление календари и иллюстрированные книги, на страницах которых были изображены старые раввины, погруженные в молитву или чтение Талмуда, или то обстоятельство, что в те считанные разы, когда я в юности посещал синагогу, там было очень мало молодых евреев. Так или иначе, я пришел к искреннему убеждению, что религия — это удел стариков. Теперь я увидел, что не существует ни малейшей корреляции между возрастом и интересом к соблюдению заповедей.
В доме, где жила моя мать, почти все жильцы были евреями, но верующих среди них было очень мало. Моя мать была одним из немногих исключений.
По мере того, как мы с Барбарой становились все более религиозными, она медленно, но неуклонно менялась вместе с нами, пока, наконец, не вернулась окончательно к тому почти забытому ею образу жизни, который она когда-то, в молодости, вела в далекой Польше. Теперь она весьма неодобрительно покачивала головой, когда обнаруживала, что ее соседи пользуются стиральными машинами по субботам.
