Михаил застал приятелей за столом, уставленном разными яствами, принесенными из соседнего ресторана, – от паштетов и устриц до розовобокого поросенка с хреном. Посреди возвышались три бутылки «Вдовы Клико». Святослав был высок и худ, за время ссылки не поправился и не отощал, выглядел свежо и приветливо. А Краевский словно говорил всем своим видом: «Это я поспособствовал тому, что его отпустили, связями и знакомствами, потому как я весьма влиятельный в обществе человек».
– Славка!
– Мишка!
И друзья крепко обнялись. Сразу выпили за радостную встречу: год назад, разъезжаясь – Лермонтов на Кавказ, а Раевский в Петрозаводск, – не могли надеяться, что увидятся вновь.
– Ты, Мишель, как будто бы возмужал.
– Да, кавказская школа. Ну а ты – словно побывал на курорте, в Баден-Бадене или Пятигорске.
– Что удивляться – замечательная природа, сосны, воздух чистый, каждое утро на завтрак только что выловленная рыба. Ягоды, грибы. Дикий мед. Действительно, словно на курорте.
Раевский рассказал, что скучать ему не пришлось: вместе с местными интеллектуалами организовал новую газету – «Олонецкие губернские ведомости», где активно печатался, даже выпускал специальное «Прибавление» с очерками об истории и культуре края. Собирал фольклор.
– Ну а ты, Мишель, я слышал, делаешь большие успехи в литературе! Жаль, что «Маскерад» не поставлен. Не пытался больше?
– Да какое там! – поморщился поэт. – На поправки, о которых толковала цензура, я пойти не могу. А без них – что соваться сызнова? У меня в голове новые проекты. Я закончил книгу о Печорине. Андрей Александрович прочитал уже три из четырех повестей. И весьма одобрил.
– Хорошо? – повернулся к издателю Раевский.
– «Хорошо» – не то слово, – отозвался владелец «Отечественных записок». – Превосходно, просто превосходно! На российском небосклоне появилась новая звезда мастера поэзии и прозы.
Лермонтов усмехнулся.
– Перестань, а не то зазнаюсь.
– Не зазнаешься, к сожалению.
– Отчего «к сожалению»? – удивился Раевский.
– Оттого что весьма легкомыслен к собственному дару. Надо беречь себя, обходить опасности стороной, а не лезть на рожон – в драки, дуэли и сомнительные романчики.
Михаил обиделся.
– Что ты называешь «сомнительными романчиками»?
– Сам прекрасно знаешь.
– Я не знаю, – оживился Раевский. – Расскажи, расскажи.
У Краевского саркастически затопорщились усы.
– Что ж рассказывать, коли в свете только и разговоров, что о его страсти к замужней матроне.
– О, мон дье! А супруг?
– А супруг покуда в Москве, ничего не знает. Все предвкушают грандиозный скандал.
Лермонтов, отвалившись на спинку стула, возразил:
– Ты сгущаешь краски. Коль она решит быть со мною, то уйдет от мужа и не станет его обманывать. Ну а не решит – я ее оставлю. Объяснение будет нынче вечером на балу у графини Лаваль. – Он взял новую бутылку шампанского и стал откручивать проволоку на пробке. – Давайте выпьем, друзья. За любовь. За искренность чувств. И за нашу вечную дружбу.
– Гениальный тост!
6
Граф и графиня Лаваль жили на Английской набережной в собственном особняке, собирали живопись и скульптуру и часто устраивали литературный салон, на котором бывали Пушкин, Грибоедов, Вяземский. А по праздникам проводили благотворительные балы, средства от которых направлялись в богоугодные заведения. В это воскресенье отмечали именины дочери – Софьи – и собрали едва ли не весь столичный бомонд. Приглашенных было столько, что в центральной зале Лермонтов сразу затерялся в пестрой сумятице разноцветных фраков и вечерних платьев; все болтали, фланировали, обмахивались веерами, пили шампанское, слушали музыку, танцевали, играли в карты. Михаил попытался отыскать Эмилию Карловну, но не смог. Даже спросил у Додо Ростопчиной:
– Вы Милли не видели?
– Нет, не видела, – покачала та головой. – Но она хотела приехать, я знаю. – Затем наклонилась и прошептала: – Кстати, вами интересовалась княгиня Щербатова. Говорила, что влюблена.
– А она может? – усмехнулся корнет. – Она влюблена только в себя.
– Вы несправедливы. Мэри – очень славная и не задавака.
– Может быть я не разглядел. Мне не до нее.
Но в отсутствие Мусиной-Пушкиной и от нечего делать он пригласил Щербатову танцевать. Та взволнованно замахала веером.
– Ах, ну где же вы раньше были, Михаил Юрьевич? Я уже обещала прочим кавалерам.
– И никак нельзя между ними втиснуться?
– Что вы, невозможно: и со мной поссорятся, и на вас обидятся, вплоть до поединка.
– Поединков я не боюсь, а вот вашей репутацией рисковать не имею права. Стало быть, до следующего бала, несравненная Мария Алексеевна.
– Буду ждать с нетерпением, Михаил Юрьевич.
Неожиданно гости расступились – в залу вошли сиятельные особы: цесаревич Александр Николаевич и его сестра, великая княжна Мария Николаевна. Дамы почтительно присели, а мужчины склонили головы. Все отметили великолепное платье дочери императора, самого модного покроя, видимо, недавно привезенное из Парижа. Это был один из последних балов Марии Николаевны в девичестве: вскоре должен был приехать ее жених для грядущего бракосочетания.
Словно чертик из табакерки, выскочил Владимир Соллогуб и увлек ее танцевать мазурку. А цесаревич пригласил виновницу торжества – Сонечку Лаваль.
Лермонтов сказал подвернувшемуся Краевскому:
– Мария Николаевна как две капли воды похожа на императора. Только без усов. Впрочем, те, кто ее вблизи видел, говорят, что усы тоже есть. – Он захохотал от своей реплики.
– Тише, тише, мон шер, – забеспокоился издатель. – Разве можно так громко…
– Брось, Андрей Александрович, что ты, право, учишь меня, как мальчика? Я сам знаю, что когда говорить пристало. И в моей шутке нет ничего обидного. Потому что усы у великой княжны едва заметные. Вот, к примеру, у графини Плюсси – усы погуще моих. Может встать в один ряд с гвардейцами и ничем от них не отличаться.
Гости, стоявшие рядом и слышавшие его слова, засмеялись. Поощренный корнет этим только раззадорился.
– Или, скажем, княжна Зарецкая. Говорят, она вообще бреется. И не только ноги и руки, но и щеки с подбородком. Говорят, что в детстве их перепутали с братом и того одевали как девочку, а ее – как мальчика. Так что нынче никто не поймет, кто из них кто, и вполне возможно, что княжна Зарецкая вовсе не княжна, а княжич.
Тут уже откровенно смеялись многие. Краевский безуспешно пытался вытащить друга из образовавшегося кружка.
– Вот, изволите видеть, современная русская цензура в действии, – упирался тот. – Затыкают рот, не дают сказать слова правды. Но ведь правда – она такая, ее не скроешь. Как усы графини Плюсси. Или кое-кого повыше…
