– Вот, изволите видеть, современная русская цензура в действии, – упирался тот. – Затыкают рот, не дают сказать слова правды. Но ведь правда – она такая, ее не скроешь. Как усы графини Плюсси. Или кое-кого повыше…
В его адрес раздались аплодисменты. Раздраженный хозяин «Отечественных записок» наконец уволок друга из толпы. Зашипел:
– Ты в своем уме? Так себя вести в свете! Будто на офицерской пирушке!
Лермонтов усмехнулся.
– А, пустое. Болтовня и ничего более. У меня такое амплуа: маленький проказник светских салонов. Должен поддерживать свое реноме.
– Ты – великий русский литератор, и должен это помнить.
– Это скучно, приятель. Знать и помнить, что ты велик, что обязан быть образцом культуры и держать себя в рамках. Скучно и тоскливо! Я таков, каков есть. И такой, и сякой, и пятый-десятый немазаный. И любить меня надо именно таким. Или ненавидеть.
– Ненавидеть? – раздался голос за их спинами. – Я не ослышалась?
Друзья обернулись и увидели великую княжну Марию Николаевну. Она стояла вполоборота, – это подчеркивало ее талию, и слегка обмахивалась веером из страусиных перьев.
– Ненавидеть? – повторила она. – Но за что?
– Сударыня, мало ли за что ненавидят, – не смутившись, ответил поэт.
– Например, за реплику о моих усах?
Михаил поперхнулся.
– Вам уже доложили, ваше высочество?
– Мир не без добрых людей, мсье корнет. – Она сделала шаг вперед и наклонила голову, так как собеседник был намного ниже. – Посмотрите внимательно, голубчик: усы видите?
– Никак нет, ваше высочество.
– Оттого что их никогда и не было. Так что прикусите язык, милый литератор.
– Я готов его откусить вовсе, если пожелаете.
– Я не столь кровожадна, как вам представляется. Но прошу больше не прохаживаться без дела по моей внешности. А не то действительно рассержусь.
– Буду нем, как рыба.
– Это тоже лишнее. Ваш талант и ваши сочинения – русское достояние. И молчание было бы ошибкой. Радуйте нас литературой, а не плоскими шутками на балах.
– Слушаюсь и повинуюсь. – Он склонился в немного пафосном реверансе.
– Ну-ну, мсье Лермонтов, такая театральность вам не к лицу. Кстати, вы не пишете драм?
– Написал одну, но ее не пропустила цензура.
– Дайте почитать. Если мне понравится, может быть, придумаем, как с ней поступить.
– Был бы просто счастлив. Куда принести?
– Я пришлю нарочного курьера. Будьте наготове.
– Можете считать, что уже готов.
Оба дружелюбно раскланялись. Стоявший рядом Краевский развел руками.
– Ну, мон шер ами, поздравляю! Ты сегодня одержал, вероятно, главную победу в своей жизни. Получить покровительство великой княжны – дорого стоит!
– Будем надеяться, что так.
– Уж не проворонь, сделай милость.
– Постараюсь не проворонить. – Он потряс головой, словно стряхивая с себя наваждение. – Я даже взволнован. Право, не ожидал, что общение с августейшей девицей так на меня подействует. Надо выпить шампанского.
– Непременно надо.
Не успели они осушить бокалы, как Андрей Александрович толкнул поэта в бок.
– Вон твоя явилась.
– Где?
– Слева, у колонны, разговаривает с мсье Лавалем.
– Вижу, вижу.
На Эмилии Карловне был красивый модный шарф, свернутый на затылке в виде тюрбана, украшенный искусственными цветами, волосы уложены двумя кольцами по окружности ушей. Декольте неглубокое, но широкое, обрамленное кружевами «берте», на лебединой шее ожерелье. Узкую талию перетягивал поясок. Перчатки с кружевами доходили до середины предплечий.
У великой княжны были молодость и богатство. А у Мусиной-Пушкиной, старше ее на 9 лет, зрелость и изящество.
Лермонтов собрался пригласить ее на танец, но великий князь Александр Николаевич оказался проворнее и увлек графиню в вихрь вальса. Они закружились со счастливыми лицами.
Михаил не хотел видеть их веселость. Он взял очередной бокал, сел на диванчик в углу рядом с Евдокией Ростопчиной. Та удивилась:
– Вы сегодня снискали успех у высокой особы. Почему же невеселы?
Лермонтов слегка поморщился.
– Кое-кто удостоился не меньшего внимания еще более высокой особы.
– Мишель, вы ревнуете? Не смешите меня.
– Он ее теперь соблазнит, и все будет кончено. Я пущу себе пулю в лоб. Или приму яд, как мой дед.
– Господи Иисусе!
– Нет, лучше отправлюсь на Кавказ и умру в схватке с горцами. А если не умру, то женюсь на Майко Орбелиани, что на самом деле равнозначно самоубийству.
Ростопчина прыснула.
– Слава богу, вы шутите, значит, не застрелитесь.
– Я и сам не знаю.
Он страдал и ныл пока длился вальс. Но когда увидел перед собой раскрасневшуюся и веселую Эмилию Карловну, сразу успокоился и вскочил.
– Добрый вечер, сударыня. Наконец-то вы в одиночестве. – Он поцеловал ей руку.
Додо сообщила:
– Он меня измучил своей ревностью, говорил, что с собой покончит, если ты не отойдешь от великого князя.
Мусина-Пушкина рассмеялась.
– Что такое, Мишель? Что за мысли о порядочной женщине?
– Виноват. Сглупил.
– Именно – сглупили. Сядем. У меня голова закружилась от Aufforderung zum Tanze [46] . Вы не угостите меня зельтерской?
– Буду счастлив. А вам, Додо?
– Да, пожалуйста.
Места на диванчике уже не осталось, и корнет принес для себя пуфик. Получилось, что устроился он едва ли не у ног у обеих дам. Но когда Евдокия ушла танцевать кадриль, сел рядом с возлюбленной.
– Боже мой, неужели мы наконец-то вдвоем?
Эмилия, обмахиваясь веером, нервно попросила:
– Говорите скорее, ибо на нас все смотрят.
Он вздохнул.
– Что говорить, коль вы сами знаете, как я вас люблю.
Улыбнувшись, графиня подтвердила:
– Да, я знаю… И, конечно, вы тоже догадались о моих чувствах к вам… Только это ровным счетом не значит ничего. Я верна мужу, и ничто меня не заставит ему изменять. Тем более что через две недели он вернется домой.
– Через две недели! – Лермонтов так сильно побледнел, что она испугалась.
– Вам нехорошо?
– Да, немного. Ничего, такое со мной бывает. Сейчас пройдет. Есть ли тут балкон? Я бы подышал свежим воздухом.
– Да, балкон есть. Я вам покажу.
У балконных дверей находился слуга и на просьбу разрешить выйти, с некоторым сомнением произнес:
– Но снаружи снег идет-с. Открывать не положено-с.
Михаил возмутился.
– Открывай, болван. Или я сам открою.
– Слушаюсь, извольте-с…
Холод и порыв ветра окончательно прояснили голову. Он, опершись о перила балкона, посмотрел вниз.
– Через две недели муж вернется… я пропал… жизни мне не будет…
Внезапно клацнул шпингалет. Обернувшись, Лермонтов увидел, что Эмилия Карловна тоже вышла на балкон.
– Уходите, а то простудитесь! – испугался он.
– Вам уже лучше?
