– Вам уже лучше?
– Да, как будто. – Михаил решительно обнял ее и отчаянно поцеловал в губы.
Милли прошептала, оседая в его руках:
– Я тебя люблю, Миша… так люблю, так люблю…
– Милая, единственная… – Он восторженно вздохнул. – Значит, ты согласна?
– Да.
Лермонтов в сладостном порыве поцеловал ее снова, жарко и неистово. Она покорно приоткрыла губы.
– Выходи первой. Через четверть часа жду тебя у парадного. Ты в коляске?
– Да. А ты?
– Я пешком, я живу неподалеку. Но ко мне нельзя – бабушка узнает.
– А куда поедем?
– Я сейчас придумаю что-нибудь.
Он постоял еще на балконе, собираясь с мыслями и ощущая сладкую дрожь. А когда возвратился в залу, то опять столкнулся с Краевским. Тот набросился на него с выпученными глазами:
– Ты совсем обезумел, братец? Мокрый, весь в снегу…
– Что из того? – легкомысленно спросил поэт, утирая платком лицо.
– То, что ваше уединение на балконе не прошло незамеченным. Володя Соллогуб едко пошутил. Значит, и известной тебе особе будет сообщено.
– Что из того? – повторил он.
– То, что покровительству может настать конец.
Михаил отмахнулся.
– Ну и черт с ним. Думаю, потеря невелика.
– Ой ли? Женщина в гневе непредсказуема. А сиятельная женщина, не имевшая в жизни отказов, хитроумна вдвойне.
– Месть? Не думаю.
– Ты не знаешь великосветских нравов, Мишель.
Но его мысли были о другом. То есть о другой.
Повезти графиню к себе он не мог, а искать пустую комнату у друзей не было времени. Да и риск огласки в этом случае был бы велик. Значит, вариант оставался один: хорошо знакомый всему офицерству Петербурга дом на углу Невского и Лиговки – так называемые «нумера», где за небольшие деньги можно было снять апартаменты на ночь. Не Версаль, конечно, но без клопов. Простыни сухие и чистые.
Торопливо спустившись по лестнице, он взял свою шинель, сам надел, отказавшись от помощи лакея.
Снег на улице еще шел, но уже не так сильно. Мостовые были мокрые и блестящие, отражая свет газовых фонарей. У парадного стояла коляска Мусиной-Пушкиной – Лермонтов узнал кучера по высокой бараньей шапке. Он даже знал, как его зовут, – Харитон.
Время шло, а Эмилии Карловны не было. Становилось зябко, холод проникал через тонкие подошвы хромовых сапог. Михаил притоптывал, переминаясь с ноги на ногу. Неужели передумала? Или отговорили? Когда он уже отчаялся, она выскользнула из парадных дверей – в пелеринке, опушенной мехом горностая, и красивом кружевном капоре. Молча взяв поэта за руку, увлекла в коляску и сказала кучеру с волнением:
– Харитон, поехали. – Затем обернулась к спутнику: – Куда «поехали»?
– Угол Невского и Лиговки, там я покажу.
Она повторила. И, прижавшись к нему, горько прошептала:
– О, Мишель, я сошла с ума. Мы оба сошли с ума. Мы совершаем страшную глупость.
Михаил обнял ее.
– Это не глупость, Милли, а любовь.
– Разве любовь – не глупость?
– Это самая сладкая глупость на свете.
Мелькали фонари, цокали копыта, коляску трясло на неровностях брусчатки. Дом стоял в переулке. Лермонтов вышел из коляски и отправился на разведку. За большой лакированной стойкой восседал распорядитель, так сказать, обер-кельнер, в шелковом жилете и с тщательно прилизанной шевелюрой, – звали его Франц Иванович. Увидав Лермонтова, он приветливо заулыбался и привстал:
– Здравия желаю, Михаил Юрьевич. Что-то мы давно вас не видели.
– Недосуг было, голубчик. А теперь вот пришла нужда. Есть ли свободные покои?
– Для вас – всегда. Осьмнадцатый либо двадцать третий, как вы любите?
– Пожалуй, двадцать третий. Он хоть и дороже, но зато уютнее.
– С превеликим удовольствием. Вот ключи. Оплата, как всегда, после – мы вам доверяем. Насчет шампанского распорядиться? И конфект? Может быть, цветов?
– Да, шампанского, и конфект, и цветов. А с утра – кофе и бисквиты.
– Слушаюсь. Исполним.
Мусина-Пушкина, кутая лицо в воротник, чтобы при свете ее не запомнили, промелькнула мимо привратника. Франц Иванович, глядя вслед, улыбался и подобострастно кивал.
В номере она обреченно села на стул, сгорбилась и заплакала. Михаил упал перед ней на колени и начал целовать ладони в перчатках:
– Полно, дорогая, любимая, несравненная… Умоляю вас, не плачьте. Мы же взрослые люди.
– Ах, оставьте, Мишель, не успокаивайте меня, – простонала она. – Я веду себя, как последняя уличная девка. Я, графиня, мать троих детей, еду с офицером в меблированные комнаты… ночью… пользуясь отсутствием мужа… Это грязно, гнусно!
– Вы неправы, Милли, совершенно неправы, – уговаривал он. – С мужем вы давно охладели друг к другу, несмотря на общих детей. У него своя жизнь в игорных домах и мужских клубах, а у вас своя. Одинокая, невеселая жизнь. И ваше чувство ко мне вовсе не преступно, а, напротив, живительно. Я люблю, и вы любите. Отчего же нам не быть вместе?
– Я не знаю, Миша, но мне страшно.
Их горячий, нежный поцелуй прервался стуком в дверь и голосом коридорного: – Сударь, ваше шампанское, соблаговолите открыть.
Эмилия отвернулась к окну, пряча лицо от слуги. Тот занес ведерко со льдом и бутылкой игристого, сладости и фрукты, празднично завязанный букет алых роз. Обернув полотенцем, ловко, с небольшим хлопком вытащил пробку. Получил на чай и с поклоном вышел.
Мусина-Пушкина вздохнула.
– Ну и пусть. Может, вы и правы. Он себе позволяет, и я позволю. Станем с вами безумствовать. – Она сняла капор. – Наливайте, сударь!
Лермонтов рассмеялся.
– Слава богу! Разрешите вашу накидку.
Белая пена вздыбилась над бокалами, потекла по хрустальным стенкам. Эмилия сказала:
– Для начала – на брудершафт.
– Хорошо, но вообще-то мы уже переходили на «ты».
– Разве?
– Нынче на балконе.
– Совершенно не помню. Я была словно в каком-то угаре.
– Итак, на брудершафт.
Их руки переплелись. А потом соединились уста.
Ставя бокал, Милли промахнулась мимо столика, он упал на пол, на ковер, но не разбился, а откатился к стене. Рядом с ним вскоре оказались шелковые чулки. Горящие в канделябрах свечи трепетно дрожали желтыми язычками, наблюдая за происходящим…
Лермонтов откинулся на подушку и, все еще тяжело дыша, сладостно прикрыл глаза. Эмилия, лежа у него на плече, шептала:
– Я люблю тебя, люблю…
Она подняла голову и обрушила на него водопад из белых кудрей. Свечи отразились в ее зрачках.
– Миша, ты знаешь, я теперь ни о чем не жалею.
– Правда?
– Правда. Я счастливее всех на свете.
– Это я счастливее всех на свете.
– Это мы счастливее всех на свете. – Она поцеловала его в плечо. – Я благодарна тебе за все. Ты избавил меня от одиночества.
– Это ты избавила меня от одиночества.
– Это мы избавили друг друга от одиночества!
