Александр Лацис - Почему плакал Пушкин?

Однако, уже закончив свое, казалось бы, своевольное построение, я узнал, что всего лишь повторяю давние впечатления. Вот что 70 лет назад, в 1925 году, писал М. А. Цявловский: «если бы не начальные слова „Сегодня годовщина…“ – эти строки можно бы счесть за набросок одного из писем Германна к Лизавете Ивановне…»

Добавлю, кажется, действительно впервые пришедшее на ум наблюдение. Совсем иной, логически выстроенный, сюжет послужил Пушкину обрамлением собственных горестных переживаний. Одно обстоятельство осталось без перемен. В повести «Пиковая дама» в точности сохранилось то же самое, приводящее к старой графине, имя. ЛИЗАВЕТА.

…Чей-нибудь скрипучий голос скажет: «Неужели он не знает запись в дневнике, сделанную 7 апреля 1834 года? “При дворе нашли сходство между старой графиней и кн. Натальей Петровной”…»

Отвечу, подражая Илье Львовичу Фейнбергу: «Он это знает».

Добавлю: считаю эту запись, как почти все записи в «Дневнике», иронической[12]. Вот, мол, до чего убого судят в высшем свете, не видят дальше собственного носа…

Двойственным был не Пушкин. Двойственным было положение. В сентябре 1826 года, в дни московского свидания с царем, поэту могло почудиться, что он действительно отпущен на свободу. Что он свободен хотя бы в своих передвижениях.

Но нет! Ему предоставлялась свобода испрашивать разрешение на поездки. И получать унизительные отказы. Свобода печататься – под двойной цензурой. Свобода писать письма – которые прочитывались на почте. Свобода находиться под неусыпным тайным надзором. И свобода давать показания на допросах о написанных много лет назад «злоумышленных, недозволенных» стихах.

Пушкин считал разумным «принимать всерьез» все уверения и обещания. Ему, мол, в голову не приходит сомневаться в доброте царя.

Изо дня в день ищейки шли по следу. И нельзя было подать вид, что заметил погоню. Надо было играть роль человека до того бесхитростного, до того душа нараспашку, что ему не может прийти на ум никакое зловредное помышление.

Почему же не всегда он относился терпеливо к явным знакам недоверия и враждебности?

Именно потому, что просто глупо принимать как должное, как нечто заслуженное, явные препоны, запрещения, оскорбления.

О тайных подлостях до поры до времени не догадываться, на явные пакости непременно отвечать. Никакой иной линии поведения не могло быть, раз уж такие сложились обстоятельства.

«Притворяться ничего не примечающим казалось ему глупым». Эти о многом говорящие слова он куда-то вставил и преспокойно напечатал, придав им вид сказанных «без значения».

Попробуем проникнуть в смысл непонятных мест, которые встречаются в письмах Пушкина к Плетневу.

Впрочем, что там непонятного? «До того доходит, что хоть в петлю». Именно так писал Александр Пушкин из Болдина П. А. Плетневу о своем жениховском положении.

Выражение столь же отчаянное встречаем в письме к самой невесте:

«Я не желал ничего лучшего, как заразы». Но разве Болдинская осень 1830 года не относится к числу наиболее плодотворных, удачных, отрадных страниц творческой жизни поэта?

Значит, что же? Пушкин-творец был необычайно окрылен в те самые дни, когда Пушкин-человек находился в полнейшем отчаянии?

Два разных Пушкина, существовавших одновременно?

Не наваждение ли это? А если наваждение, если миф, который противоречит представлениям о личности удивительно цельной, то как понимать приведенные цитаты?

Весьма тревожные – по крайней мере, на вид – болдинские письма к Плетневу и письма к невесте могут оказаться между собой не связаны. Одинаковые слова? Похожие фразы? Отсюда не вытекает, что их значение обязательно сойдется.

А если по-прежнему выводить смысл сказанного в письме к невесте из того, что прочитали в письме к Плетневу, мы будем неизвестное и недоказанное объяснять через недоказанное и неизвестное.

Сначала порассуждаем о письмах к Плетневу. И тут, соответственно, не будем вспоминать о невесте? Да нет, так не получится. Слово «невеста» торчит на любой и каждой странице.

Осенью 1830 года Пушкин из Болдина писал в Петербург П. А. Плетневу в выражениях предельно взволнованных, прямо-таки трагических.

Многие нынешние читатели искренне полагают, что тягостное настроение вызывали у поэта дела семейные. Это мнение, это убеждение поневоле отбрасывает длинную мрачную тень на суждения о дальнейших днях семейной жизни поэта.

Цитирую книгу английского профессора Уолтера Викери «Смерть поэта», изданную в Лондоне в 1968 году. «Не будет ни преувеличением, ни излишней драматизацией сказать, что его погибель началась значительно ранее, пожалуй, в 1831 году, в год его женитьбы… или еще того ранее».

Мысль английского пушкиниста весьма парадоксальна, не так ли? Но когда перечитываешь этюды А. Ахматовой и М. Цветаевой, начинаешь думать, что нечто схожее и у них лежало камнем на душе.

Оно и понятно, оно и неизбежно, поскольку во всех рассуждениях о Пушкине-женихе его письма к Плетневу принимаются за своего рода камертон. Более того: на эти письма ссылаются гораздо чаще, чем на пушкинские письма, обращенные к самой невесте!

Вот до чего размашисто нам преподносят выдержку из письма к Плетневу: «Пушкин поверяет Плетневу то, что не поверял тогда никому (это не преувеличение) – свою тоску, неуверенность в будущем, невеселые мысли перед свадьбой ‹…› Теперь эти строки ‹…› цитируются в сотнях статей и книг, читаются миллионами людей, а предназначались они для одного Петра Александровича Плетнева».

Насчет сотен книг и статей замечено верно. Но из следующего же пушкинского письма нам предстоит узнать, что его болдинские послания были предназначены не только «для одного Плетнева».

Их читали, над ними размышляли Василий Андреевич Жуковский и Антон Антонович Дельвиг.

Так ли все понятно в действительно доверительных письмах Пушкина к Плетневу?

Насчет невесты, тещи и опять же свадьбы есть там выражения труднообъяснимые, противоречащие известным сведениям, а то и вовсе странные.