своей напрасно прожитой, никчемной жизни, не раз со слезами на глазах повторял, что ему стыдно и он раскаивается. 24 сентября в девять утра началась агония, Брэнуэлл попытался было встать, упал и умер.
«Я рыдаю не из чувства потери – я не лишилась опоры и утешения, не потеряла дорогого мне спутника жизни. Я рыдаю из-за краха таланта, из-за несбывшихся надежд, из-за того, что погас некогда ослепительно-яркий свет, – подводит итог жизни брата его старшая сестра. – Мой брат был на год меня моложе, когда-то – очень давно – я верила в его успех, в его амбиции и устремления. Эта вера, эти надежды скорбно скончались, от них ничего не осталось, кроме памяти о его заблуждениях и страданиях. Его жизнь и смерть вызывают такую горькую жалость, такую мучительную тоску от пустоты, никчемности всего его существования, что описать их у меня не хватает слов. Остается надеяться, что эти чувства со временем не будут столь же мучительными» [45].
Со смертью Брэнуэлла семейные несчастья не кончились; они только начинались.
Эмили кашляла уже больше месяца и со свойственным ей упорством отказывалась принимать лекарства, вызывать врача, всякое проявление заботы о себе воспринимала с раздражением. И Шарлотте ничего не оставалось, как повторять свою любимую фразу: «Один Бог знает, чем это все кончится». Шарлотта ошибалась: чем это кончится, она, потерявшая старших сестер от чахотки, знала ничуть не хуже Господа Бога.
Когда 19 декабря Эмили согласилась, наконец, вызвать врача, было уже поздно. В тот день, прежде чем умереть, – и не в своей постели, а на диване в гостиной – она утром сама оделась, вышла из дома накормить собак, потом что-то, сидя на полу, как она любила, писала и даже попыталась причесаться – гребень упал в камин…
Уильям Смит Уильямс был, пожалуй, единственным близким другом Шарлотты (они сблизились во время пребывания сестер в Лондоне), который нашел нужные – хотя, быть может, и излишне высокопарные – слова утешения. Слова, выдающие человека глубоко верующего:
«Великие горести сопровождают нас по жизни, тут уж ничего не поделаешь, – пишет он Шарлотте уже через два дня после смерти Эмили, – но их воздействие на нашу душу столь же живительно и благотворно, как ночь для земли и сон для тела. Пусть же Ваша ночь печалей будет короткой и сменится блаженными утренними лучами утешения, без чего не бывает страданий, и пусть утро покоя и смирения осенит вас обеих с живительной безмятежностью нежного и радостного чувства…»
Эмили умерла в конце декабря, а в начале января из Лидса приезжает доктор осмотреть Энн: простуда никак не проходит, затрудненное дыхание, боли в боку. Прогноз тот же – чахотка, у Актона Белла шансов выжить не больше, чем у Эллиса. Эскулап из Лидса отбыл, прописав рыбий жир, горячие компрессы и «покой, только покой». На этот раз рекомендации врача покладистой Энн строго соблюдались – и, понятно, не помогли. О том, что в горячие компрессы и рыбий жир больная не верит и готовится к худшему, свидетельствуют следующие строки из ее последних стихов:
A dreadful darkness closes in
On my bewildered mind
Oh let me suffer and not sin
Be tortured Yet resigned [46].
К весне Энн лучше не стало, но она загорелась идеей отправиться на море – морской воздух ведь показан при воспалении легких. И в конце мая 1849 года Эллен Насси и Шарлотта – она до последнего дня уговаривала сестру не ехать – выезжают с Энн в Скарборо, где она не раз бывала с Робинсонами. Шарлотта оказалась права, вскоре после приезда на морской курорт Энн в очередной раз стало плохо и, успев сказать Шарлотте, которая помогала ей сойти с лестницы: «Мужайся, Шарлотта, мужайся!», потеряла сознание и спустя несколько часов умерла. Умерла «веря в Бога, – как писала 4 июня Уильяму Смиту Уильямсу Шарлотта, – благодарная за то, что Он избавил ее от страданий, не сомневаясь ни минуты, что впереди ее ждет лучшая жизнь».
И была уже спустя два дня похоронена в приходской церкви Святой Марии, в Скарборо, так что Патрику никак было не успеть на похороны младшей дочери. Ему оставалось лишь молиться за упокой ее души, в то время как ее тело опускали в землю в семидесяти милях от Ховорта.
«Самое тяжкое испытание начинается с наступлением вечера, – пишет Шарлотта Эллен Насси по возвращении домой. – В это время мы обычно собирались в столовой, разговаривали… А теперь я сижу здесь одна. И вынуждена молчать».
Молчать и писать.
Но после трех смертей за девять месяцев ей не писалось – по крайней мере, регулярно, изо дня в день, так, как бы хотелось.
«Она рассказывала мне, – пишет Элизабет Гаскелл, – что далеко не каждый день могла писать. Иногда проходили недели, даже месяцы, прежде чем она могла что-нибудь добавить к написанному. Но наступало утро, и она просыпалась, ощущая то, что должна была сказать. По ее словам, она видела продолжение своей книги. Оставалось лишь найти время для того, чтобы сесть и написать соответствующие сцены и вытекающие из них мысли».
Как бы то ни было, «Шерли» продвигается, лето 1849 года уходит на то, чтобы дописать и переделать написанное в конце предыдущего года и в начале нынешнего, когда Энн была еще жива. Написанное и уже отправленное Смиту Уильямсу и Джорджу Смиту с убедительной просьбой не скрывать от нее, если роман не нравится.
«Буду благодарна за самую нелицеприятную критику, – пишет она 4 февраля 1849 года в издательство. – Будьте же чистосердечны. Если вам кажется, что эта книга обещает быть менее интересной, чем „Джейн Эйр“, – так и скажите, буду трудиться дальше».
В течение месяца от издателей нет никаких вестей – плохой знак, однако в марте приходит обнадеживающий ответ: роман понравился. Понравился, за вычетом, во-первых, неубедительных мужских персонажей и, во-вторых, – первой главы, где викарии предстают не в самом благоприятном свете. Насчет мужских персонажей Шарлотта спорить не стала:
«Когда я пишу о женщинах, я больше в себе уверена».
А вот относительно первой главы, как и в случае с «Джейн Эйр», с издателями не согласилась:
«Викарии и их повадки списаны с жизни. Говорите, что хотите, джентльмены, но Истина выше, чем Искусство. „Песни“ Бернса лучше, чем эпические романы Бульвера. Грубые, язвительные очерки Теккерея предпочтительнее тысяч тщательно выписанных картин. Пусть я невежественна, но позволю себе придерживаться этой точки зрения».
Уже потом в самом романе читаем:
«Обратите внимание, всякий раз, когда пишешь чистую правду, ее всегда почему-то
