образом, я исповедь приготовил, так сказать, как бы какой-нибудь «фенезерф под слезами», с тем чтоб этими же слезами дорогу смягчить. Две мысли вместе сошлись, это очень часто случается [377]. Разбудив Анну, Федор начал рассказывать ей о происшедшем. Анна заверила Федора, что все понимает и что он может взять еще денег. Она дала ему еще пять дукатов. Он вернулся поздно. В какой-то момент он выиграл 400 франков, но задержался дольше, чем планировал, и умолял ее о прощении, говоря, что недостоин ее.
Так продолжилось и на следующий день. Федор взял еще пять дукатов и проиграл их. Анна плакала, хотя и отказывалась отчитывать его. Он попросил еще денег; она не давала; он взмолился – и выклянчил два дуката. Скоро проиграл и их. Оба согласились, что быстрый отъезд в Женеву будет к лучшему. Она отдала ему последние три дуката, оставшись только с 15, и Федор предположил, что ей лучше было бы отказывать ему, а не потакать; ее самоотверженность была мучительна.
В тот день они столкнулись с Иваном Гончаровым, автором романа «Обломов». Тот сказал, что Тургенев накануне видел Федора за игральным столом, но не приблизился, так как знал, что игроки не любят, чтобы их прерывали [378]. Отношения с Тургеневым значительно охладели после обиды, нанесенной Федором из-за «Призраков». В мартовском выпуске «Русского вестника» Каткова Достоевский только что прочитал новый роман Тургенева, «Дым», и возненавидел его. Очень выделанно и придумано. В «Дыме» Тургенева заметно страшное падение художественности. Он не знает России [379]. Как это часто с ним случалось, самым значительным достижением Тургенева после выхода в свет новой книги было объединение радикалов и реакционеров в безоговорочном осуждении. В те беспорядочные времена порицание Тургенева связывало всех русских интеллектуалов, хотя они и жадно ловили каждое его слово. Но в этот раз Федор не собирался вставать на защиту собрата-писателя; наоборот, он считал, что Тургенев слишком долго прожил в Европе и потерял связь с родиной. Старая, исписавшаяся, обозленная баба! [380] Но приличия требовали, чтобы Достоевский нанес визит, иначе могло показаться, что он избегал возврата долга в 50 талеров, которые уже два года должен был Тургеневу.
Тургенев теперь жил по соседству с любовью всей своей жизни, Полиной Виардо, и ее мужем Луисом, с которым был в хороших отношениях. Писательством он зарабатывал больше Федора; еще 5000 франков в год ему приносило поместье Спасское, расположенное недалеко от родового гнезда Толстых. Тургенев всегда был более известным, больше зарабатывал, имел больше связей. Во время приступов душевной щедрости Федор признавал, что и проза Тургенева была лучше. Но в полдень 10 июля, когда он навестил Тургенева, их зачастую продуктивное соперничество грозило перерасти в открытую враждебность.
Он был в какой-то домашней куцавеечке на вате, вроде как бы жакеточки, с перламутровыми пуговками, но слишком уж коротенькой, что вовсе и не шло к его довольно сытенькому брюшку и к плотно округленным частям начала его ног; но вкусы бывают различны. На коленях его был развернут до полу шерстяной клетчатый плед, хотя в комнате было тепло [381]. Но я помнил по бывшему уже опыту, что он лобызаться-то лезет, а сам подставляет щеку, и потому сделал на сей раз то же самое; обе щеки встретились. Он, не показывая виду, что заметил это, уселся на диван и с приятностию указал мне на кресло против себя [382].
Тургенев тут же принялся высоким голосом жаловаться на критику «Дыма». Возмущение читателей вызвала основная идея: если Россия внезапно исчезнет с лица земли – невелика потеря: мир продолжит существовать, как и прежде. Оказалось, что Россия почему-то не обрадовалась такому посылу, и Английский клуб в Москве даже начал собирать подписи, чтобы исключить его. Но Федор был не тем, кому стоило жаловаться. Непоколебимый патриот, он терпеть не мог либералов, оскорбляющих Россию во имя любви к ней. Нельзя же слушать такие ругательства на Россию от русского изменника, который бы мог быть полезен [383].
Федор взял томик в руки.
– Эту книгу надо сжечь рукой палача, – сказал он [384].
Тургенев с вызывающей скромностью осведомился о причинах и в ответ услышал целую обвинительную речь: автор ненавидит Россию, не верит в ее будущее. Тургенев действительно верил, что есть одна общая всем дорога и неминуемая – это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности – свинство и глупость. Он упомянул, что пишет большую статью на всех русофилов и славянофилов.
– Для удобства вам бы стоило выписать из Парижа телескоп, – сказал ему Федор [385].
– Для чего? – спросил Тургенев.
– Отсюда далеко. Вы наведите на Россию телескоп и рассматривайте нас, а то, право, разглядеть трудно. – Тургенев покраснел от злости, а Федор продолжил с напускной наивностью: – А ведь я не ожидал, что все эти критики на вас и неуспех «Дыма» до такой степени раздражат вас; ей-богу, не стоит того, плюньте на всё.
– Да я вовсе не раздражен, что вы!
Федор сменил тему, и они заговорили о личных делах, но когда в разговоре всплыла тема Германии, Федор закусил удила и начал бранить немцев за мошенничество, плутовство и глупость, выражая сомнение в идее их цивилизационного превосходства над русскими.
Раскрасневшийся Тургенев побледнел.
– Говоря так, вы меня лично обижаете. Знайте, что я здесь поселился окончательно, что я сам считаю себя за немца, а не за русского, и горжусь этим!
– Хоть я читал «Дым» и говорил с вами теперь целый час, но все-таки я никак не мог ожидать, что вы это скажете, а потому извините, что я вас оскорбил.
Прощание вышло нарочито вежливым. Я дал себе слово более к Тургеневу ни ногой никогда [386]. Согласно правилам вежливости, Тургенев предложил Федору нанести ответный визит, и Федор уточнил, что не сможет принимать гостей до полудня. Тургенев оставил свою карточку на следующий день в десять утра.
Невозможно говорить о великодушии и терпении Анны, не осознав в полной мере ту яму зависимости и отчаяния, которую в тот год выкопал им Федор [387]. Вскоре их 12 дукатов превратились в пять. Федор заложил свое обручальное кольцо. У них осталось две золотые монеты, Федор отыграл 21 и выкупил кольцо. Он уходил на весь день, пока Анна лежала дома на диване, глядя в стену или пытаясь утолить страсть к определенной еде. Он был так хорошо известен в казино, что при его появлении служащие приносили кресло, а другие игроки знали, что он может развязать
