В один из дней Юрий Федорович снова почувствовал, что с его «Раскольниковым» на Таганке происходит что-то неладное. Предложил Владимиру сходить в «Современник», где на малой сцене поставили спектакль по его сценарию «И пойду, и пойду» («Записки из подполья» и «Сон смешного человека» Достоевского), в котором совершенно фантастически играл Константин Райкин. «Высоцкий приехал, – рассказывал Карякин. – Мы посмотрели спектакль, поехали к нему. И тут как раз он сказал, что хочет уходить из театра. Я перед ним чуть на колени не встал, умоляя: «Останься и сделай Свидригайлова». Так бывает нечасто, но никого другого в этой роли тогда я просто представить себе не мог. Мне повезло: у него было одно спасительное для меня качество – соревнование с самим собой, азарт. Не знаю, кто или что тому виной, но в конце концов этот азарт сработал и здесь. У Володи возникла потребность даже не то чтоб сыграть… понять, раскусить еще и этот орешек».
Финал спектакля был многозначителен и страшен. Раскольников зажигал свечи, зажатые в руках убитых им женщин, и актрисы, подменившие в этот миг муляжные манекены, распахивали глаза, как бы прощая «убивца». Но в тот же час возникал Свидригайлов и задувал эти свечи: прощения не будет! А затем Высоцкий уже не от лица своего героя, а от себя, от театра провозглашал: «Правильно сделал Раскольников, что убил старуху. Жаль, что попался!» И, выдержав паузу, извиняющимся тоном пояснял: «Из школьного сочинения…»
Сочинения эти, собранные в московских школах, зрители перелистывали перед началом представления. Они кипой лежали на обычной парте, стоящей в фойе. Школяры, оказывается, Раскольниковым восхищались. А создатели спектакля уповали, что никакая идея не может быть достигнута ценой даже одной-единственной человеческой жизни. Что нет ничего общего, которое было бы на целую смерть выше личного…
3 июля 1980 года Карякин, включив телевизор, случайно напоролся на «Маленькие трагедии» Швейцера. Тут же попытался дозвониться Высоцкому, хотел сказать, что его Дон Гуан фантастичен. Но напрасно, не дозвонился. Ладно, подумал, успеется.
А через два месяца, к Сороковинам по Высоцкому, Юрию Федоровичу пришлось завершать уже свои посмертные заметки об усопшем. Марину Влади не нашел, оставил рукопись в театре, сопроводив запиской: «Милая Марина! Я очень тронут Вашей просьбой – написать, что я думаю о Володе. Как и многие, я так и не успел сказать все это ему самому. Это мы всегда откладываем, с этим всегда опаздываем – из-за какой-то стеснительности, а еще из-за чисто русского «авось»: авось, за нами не пропадет. Вот и дооткладывались – пропало.
Одно утешение: он все-таки чувствовал и знал, как его любят. И вы ведь тоже сами видели это на его похоронах и теперь видите. Пусть это и Вам будет поддержкой».
Название для своей рукописи Юрию Карякину даже придумывать не пришлось. Оно само просилось из Высоцкого – «По чьей вине?..».
Битый до крови, мудрый и одновременно по-детски наивный, он в тот момент почему-то поверил, что после случившейся с Высоцким трагедии в с е действительно станут людьми. Только зря. Как в воду глядел Высоцкий: «Скисли душами, опрыщавели…» Даже просвещенные коллеги, почти «лицеисты», с недоумением и любопытством смотрели на Карякина: «Ты сдурел совсем? Хочешь это напечатать? Зачем?..» – а затем вздыхали за спиной: «Святая простота».
А он знал наверняка, нутром чуял: его честные слова нужны людям. И пока Карякин обивал пороги редакций журналов, требуя, упрашивая, умоляя напечатать его статью о Высоцком «По чьей вине?», она многотысячно, машинописными копиями, разлетелась по стране, суммарно в тысячи раз превышая тираж журнала «Литературное обозрение», в котором она все-таки была опубликована к годовщине смерти поэта. Материал (на всякий случай) обкорнали, заголовок дали самый что ни на есть нейтральный – «О песнях Владимира Высоцкого», но решили печатать. Черт с ним, махнул рукой вконец обессиленный Карякин, пусть хоть так, но будет. Но сперва надо было уломать цензора. В Главлит Карякин отправился с главным редактором журнала Лавлинским. Прямо с порога автор обратился к цензору: «Ну, вы любите вот эту песню?» Он сказал: «Люблю». – «Ну так соберите все свои силы и дайте нам добро на публикацию». И вдруг зернышко дрогнуло. Зернышки к этому времени стали очеловечиваться…»
Карякин писал: «Будущий историк нашего общества совершит, наверно, поразительные открытия, исследуя «явление Высоцкого», исследуя неудержимый ничем взлет, взрыв любви народа к нему. Нет, тут не мода скоротечная, не меланхолия кабацкая. Нет, что-то тут такое чудесно сошлось, срослось душевно. Нерасторжимо. Что-то взаимно тут узналось, узналось любовно и больно: истосковавшиеся встретились. Тут ведь доверие настоящее – самая прекрасная и самая, может быть, трудная вещь на свете: ни купить нельзя, ни подделать, как и любовь настоящую. Тут и есть такое доверие народа к своему поэту, певцу, артисту, который не продаст, не выдаст, поймет, выразит.
«Ни единой буквой не лгу, не лгу…»
Многие ли посмеют, многие ли имеют право подписать под этим?»
И еще знал Карякин о Высоцком: «Изучают его корни – фольклорные, есенинские, цветаевские. Но главное-то – в другом, в том, что он, мальчишка, пошел против всех. В тех тяжких условиях сотворил невозможное, немыслимое… Я абсолютно не верю в единодушные аплодисменты в его адрес. Критерием любви к Высоцкому являются не аплодисменты, а способность хоть вот настолечко самому – так же!..»
О своих работах, посвященных Достоевскому, Высоцкому, автор говорил, что это «заметки смертного о бессмертных, смертному, которому вдруг показалось, что он ими «пробит» и что он имеет право подумать, почувствовать, что и к нему обращено это слово и что он должен отликнуться, потому что вдруг почувствовал, что это слово и нуждается в отклике и надеется на отклик, как на сотворчество и помощь. Да, да, я испытываю одновременно два чувства: крик, вопль… Крик SОS. Они спасают наши души и намекательно подсказывают нам: спасите и наши души…»
Юрий Федорович стал полноправным соавтором мемориального спектакля о Владимире Высоцком в Театре на Таганке. 22 октября 1980 года на одном из первых заседаний худсовета, когда лишь прикидывалась сама концепция и разговор шел, как он выразился, «пока только на уровне мычания», Карякин настаивал: этот спектакль должен быть не концертом памяти, не дорогим надгробием, не букетом. Нужно было найти какое-то абсолютно неожиданное решение, которое должно быть очень точно адресовано: «По-моему, одна из тайн Володи состояла в том, что он из обывателя умел сделать человека. Народ – это не есть обыватель в значительной своей части. И в этом вся тайна. То есть адрес должен быть не для нас самих: вечер воспоминаний – и каждый будет умиляться, как он знал, или клясть себя за то, что пропустил, будучи близким, и прочее, и прочее. Нет. В Евангелии, по-моему, сказано: «Пришел не к здоровым, а к больным». Если вам посредством этого спектакля удастся хоть одного человека направить на путь истинный, напомнить ему об искорке (то есть адрес должен быть, если угодно, – обыватель), и вот если в нем высечь то, что удалось сделать Володе, это будет достойно его памяти – вот, по-моему, как это чувствуется.
