Дальше. Я либо не понял, либо не согласен с Юрием Петровичем – «разбить легенду о том, что никто, кроме него…». Мне кажется, эту легенду не надо разбивать, что никто, кроме него, не мог исполнить… Попробуйте! Человек бегает «сотку» за девять секунд, а больше никто не может… Все равно в народе уже совершилось постфактум, смерть открыла нам поэта, – смерть певца открыла поэта. Но вот как бы не упустить невозможность его подмены… Белла говорила о зияющей пустоте, незаполнимой ничем… Силуэт здания, дворца какого-то – и жуткая черная дыра. Вот это должно быть – ощущение незаменимости.
…Мне кажется, спектакль не может быть, не получится, если не будет конфликта. Какого – не знаю. Потому что, если не будет конфликта, будет самое остроумное, мне нравится эта ошибка, этот контрапункт, – Гамлет и вагоны… Это странническая Русь и высоты духа, но при всем при том самое остроумное. И гениальное даже решение какой-то конструкции… Если не будет внутри конфликта с человеком, с которым, скажем, Володя вышел в путь, а потом у него появился собственный Сальери, который продал себя, не нашел себя…
И последнее. Не забыть бы одну черту: он всегда придуривался – якобы юродивость, но это была форма существования, форма провоцирования вас на что-то. И всегда была самоирония. Вот без этого, без того, как он отнесся к этой статье – не обиделся, не полез в бутылку, – обязательно в этом спектакле должна быть и самонасмешка, что придает просто пульсацию какую-то жизни…
«Но остались ни с чем егеря!» Для меня в ней главное, главнейшее, что сумел Высоцкий: оставить ни с чем тех, кто загонял его в зону, оцепленную флажками; тех, кто придумал для него законы и требовал их исполнения… Человек, в конце концов, иногда и жертвует своей жизнью для других…»
Тогда, в 1981–82-х годах, спектакли памяти Высоцкого были разрешены лишь как «вечера для своих» – ко дню рождения и дню смерти. 25 января 1982 года Юрий Петрович Любимов дарил гостям первый, еще пахнуший типографской краской, сборник стихов Владимира Высоцкого «Нерв». Заодно рассказывал, что уже «спёрли контейнер с Володиными книгами». Карякин тут же реагировал: «Может, это даже хорошо… Я по-хорошему завидую Владимиру и в этом…»
Во второй половине 80-х, с провозглашением перестройки, Карякин стал ее глашатаем и «прорабом». Его публицистикой – «Ждановская жидкость», «Стоит ли наступать на грабли?» – зачитывались взахлеб. А сам автор неожиданно для самого себя ринулся в активную политику. Когда Карякин говорил о том, что главным ориентиром «явления «Высоцкий» была абсолютная степень искреннего доверия к нему людей, он знал, что доверие это было завоевано правдой: «…И эту правду, мужественную правду и о добром нашем, и о злом, но правду никогда не злобствующую, никогда не злорадную, всегда мужественную, обо всем, по всем диагоналям, вертикалям, горизонталям нашего общества, говорил Володя». А посему те же критерии в политике определил для себя. Хотя публично признавался: «Политик я по недоразумению, в политике я… как рыба на песке… Если достоевсковед или гойявед становится парламентарием, это прежде всего говорит об уровне нашего парламентаризма…»
По мнению друзей, у него в строгом смысле слова нет профессии, зато есть призвание – беспокоить, будоражить человеческую совесть. Для Карякина человек, мучительно освобождающийся от демонов тьмы, совершающий рывок к свету, в чем-то даже более ценен, чем органически свободный человек. Для такого – освобождающегося! – человека важен и ценен сам путь («дао», как говорят на Востоке).
В 1989-м Юрий Федорович от Академии наук был избран народным депутатом СССР и тут же стал одним из лидеров (наряду с академиком Андреем Сахаровым, будущим президентом России Борисом Ельциным, историком Юрием Афанасьевым и будущим московским градоначальником Гавриилом Поповым) межрегиональной депутатской группы.
В те дни вся страна завороженно слушала и смотрела в прямом эфире трансляции заседаний первого съезда народных депутатов СССР. Ораторы выстраивались в длиннющие очереди к микрофону. «И если бы не воля председателя и элементарная дисциплина, – вспоминал Карякин, – то все вскочили и встали бы в то самое главное построение, в котором все семьдесят лет и стояли: в очередь.
– За чем стоите?
– Да, вот дают… высказаться».
А в памяти звучали отчанные строки Высоцкого:
Что есть мой микрофон – кто мне ответит?
Теперь он – как лампада у лица,
Но я не свят, и микрофон не светит.
Мелодии мои попроще гамм,
Но лишь сбиваюсь с искреннего тона —
Мне сразу больно хлещет по щекам
Недвижимая тень от микрофона.
Бьют лучи от рампы мне под ребра,
Светят фонари в лицо недобро,
И слепят с боков прожектора,
И – жара!.. Жара!.. Жара!
Идеи, высказанные тогда Карякиным, всех крепко задели, уж больно на тот час были крамольны. Первая: «Вернуть советское гражданство человеку, который первым осмелился сказать правду о сталинщине, который первым призвал и себя, и нас не лгать, – великому писателю земли русской, великому гуманисту Солженицыну». Обращаясь к Михаилу Горбачеву, Юрий Федорович говорил: «Вы нашли общий язык с «железной» леди, вы нашли общий язык с Бушем и Рейганом, вы нашли общий язык с Папой Римским – они же не перестали быть антикоммунистами. Неужели мы с Солженицыным, великим гуманистом, не найдем на этой почве общий язык?..»
Карякин не был бы самим собой, если бы не коснулся еще одной запретной темы: «Меня отговаривали… Простите, но я все-таки решусь. Еще в детстве я узнал один тихий, почти абсолютно забытый нами факт. Сам Ленин хотел быть похороненным возле могилы своей матери на Волковом кладбище в Петербурге… Мавзолей с телом Ленина – это не ленинский мавзолей, это еще по-прежнему сталинский мавзолей…»
И, выдохнув последние слова, покинул трибуну и пошел через зал к выходу, чтобы покурить. «Шел как сквозь вязкую отталкивающую стену, – вспоминал Юрий Федорович. – Ноги подкашивались. Еще во время выступления почувствовал, что от напряжения внутри что-то оборвалось и будто прилипло к спине. Потом врачи сказали, что тогда на ногах перенес первый инфаркт…»
Затем случился второй. У гроба Андрея Дмитриевича Сахарова третий. Только после этого его уговорили сделать операцию в Германии. В общем, помирать поехал, решил он про себя. И перед самой операцией в его сознании вдруг все прежние сомнения соединили в одну картину уже готовые ее фрагменты. Он вернулся в Москву и тихо сдал свой партбилет… При других обстоятельствах мог только затормозить, но не повернуть обратно. Он стал коммунистом после ХХ съезда партии, но под напором раскрывшихся фактов: «У нас «посадили» и уничтожили не только около 60 миллионов человек, у нас «посадили» всю культуру. В «Бесах» Достоевского стоит предупреждение, которое осталось неуслышанным. Россия была самой предупрежденной страной о грозящих опасностях и оказалась самой глухой. Завершается же ад архипелагом ГУЛАГ…»
